Екатерина Неволина: Дороги колдовства (сборник)

Мелодия?.. Но откуда здесь музыка?! Неужели опять?..

Парень, который шел перед ней, теперь уже почти спал, привалившись всем телом к стене.

— Эльвин! Не спи! Проснись!

— Не мешай… — пробормотал он.

Одно Маша понимала совершенно ясно: спать здесь нельзя ни в коем случае. Что угодно, лишь бы не сон! Неудивительно, если волшебник Мерлин столетия спит в пещере, похожей на эту. Здесь — мгновения, на земле — века.

— Проснись! — Она трясла мальчика за плечо, но тот лишь сонно бормотал что-то.

— Не мешай… Музыка… — расслышала Маша.

— Ах так!.. Ну тогда будет хуже! — Девушка вздохнула и дернула Эльвина за пострадавшую руку.

Он вскрикнул от боли и наконец-то пришел в себя:

— Что? Что здесь происходит?..

— Ты едва не заснул. Здесь нельзя спать, понимаешь? — попыталась объяснить Маша. — Это особое место. Не слушай музыку и делай что угодно, только не спи! Слышишь? Прошу тебя, не спи, ну пожалуйста!

— Да… Я постараюсь… — теперь его голос звучал бодрее. — Ты права: есть множество преданий, что под холмами находится царство фэйри, людям нельзя здесь ни пить, ни спать. Нам надо говорить о чем-то. Это поможет продержаться в пути.

— Да! Точно! — обрадовалась девушка. — Помнишь, ты обещал рассказать, что случилось с твоим отцом. Мне кажется, сейчас — самое время.

— Мой отец был рыцарем и вассалом сэра Вильгельма, — начал рассказ парень, пока они шли дальше по темному и, казалось, бесконечному коридору. Его голос был для Маши путеводной нитью, единственной реальностью в этом странном и страшном месте.

— Мой отец, сэр Томас, верно служил твоему отцу, — рассказывал Эльвин, пока они, держась за руки, брели сквозь тьму. — У нас был скромный надел в одну деревню и старый дом, небольшой, но крепкий, с высокой башней… По крайней мере, тогда она казалась мне очень высокой. Я смутно помню те времена. Я тогда еще был маленьким, едва доставал до стремени… — в его голосе послышалась тихая грусть. — Отец был хорошим воином, верным и честным. Он воевал вместе с сэром Вильгельмом и сэром Саймоном в Святой земле. Там, под Иерусалимом, твой отец получил страшную рану. С тех пор у сэра Вильгельма стали иногда случаться приступы ярости. Во время одного из них он велел моему отцу предать огню и мечу земли нашего соседа, чем-то не угодившего сэру Вильгельму. Мой отец ответил, что это деяние недостойно рыцаря, и тогда сэр Вильгельм закричал, что он предатель, и, публично ударив его рукой по лицу, велел своим слугам схватить его.

— Не может быть! — не удержалась Маша. Она не хотела верить в то, что человек, заменивший ей отца, тот, кого она уже успела полюбить всей душой, способен на низость.

— Так и есть. Возможно, потом, придя в себя, сэр Вильгельм и пожалел о словах, сказанных в гневе. Но тогда были сложные времена, многие бунтовали против своих сеньоров, и нельзя было показать ни тени слабости. Это я так думаю теперь. Тогда я ничего не понимал. Моего отца схватили… Сэр Вильгельм пошел до конца. Моего отца осудили, лишив рыцарского звания за неповиновение сеньору — ибо таково освященное обычаем наказание, — и без промедления привели приговор в исполнение. В тот день я был на площади, заполненной народом, и видел все собственными глазами. Ты знаешь, как происходит изгнание из рыцарей?

— Нет…

Больше всего Маше хотелось сейчас закричать: «Замолчи! Не рассказывай мне об этом! Я ничего не хочу знать!» — но не слишком ли долго она закрывала глаза на правду? Еще там, в своем прежнем мире, она не замечала, как отдаляется ее настоящий отец, просто потому, что не хотела этого замечать. Она игнорировала все до последнего, как и мама. Предпочитала не видеть, думая, что, если закрыть глаза, можно спасти свой хрупкий уютный мир. А потом, как возмездие, пришла боль. Нет, на этот раз Маша не отвернется от правды и выпьет чашу до дна, как бы горек ни оказался напиток.

— Говори, — тихо попросила она.

— Человека возводят на эшафот, где на виду у собравшейся толпы, под крики и ругань черни, усаживают на бревно и обливают горячей водой, чтобы смыть прежнее посвящение, а его оружие — меч и щит — ломают и топчут ногами… Ты не слышала, как жадно воет толпа, охочая до развлечений, не была свидетелем, как разом стареет твой отец… Когда я увидел его после экзекуции, то едва узнал: передо мной стоял чужой человек с внезапно поседевшими висками и безжизненными усталыми глазами. Мы уехали из этих мест в ту же ночь и долго скитались, пока не попали на корабль, плывущий в Святую землю. За все это время отец едва ли обмолвился со мной парой слов. Он вообще все больше молчал, и, казалось, будто в нем что-то надломилось. И сейчас перед моими глазами — его ссутулившаяся спина и опущенные плечи… Мы уехали в Палестину, — продолжал Эльвин после недолгой паузы. — Там можно было бы начать жизнь с чистого листа и вновь вернуть себе титул и уважение. Но отец так и не оправился от своей беды. Он не хотел жить и спустя некоторое время умер — не на поле боя, а в собственной постели — лег спать и больше не проснулся… Был жаркий день. Я вышел на улицу. В лицо мне дул сухой колючий ветер, оставляя на губах песок и привкус далекого моря… И я вдруг понял, что остался один, совершенно один во всем огромном мире. Тогда я плакал в последний раз, и еще я поклялся…