Джеральд Даррел: Новый Ной

Коль скоро мне не дано было предугадать, что придется спускаться в глубокую яму, кишащую ядовитыми гадами, то и одет я был неподобающим образом. Брюки из тонкой материи и сандалии, конечно, никак не могли защитить от дюймового жала габонской гадюки. Я объяснил это своему приятелю, и он великодушно одолжил мне брюки и башмаки, оказавшиеся достаточно прочными. А поскольку все мои требования были исчерпаны, меня обвязали вокруг пояса веревкой и начали спускать.

Вскоре оказалось, что мои помощники и зрители завязали на веревке скользящий узел, и чем ниже я спускался, тем туже затягивалась веревка, так что дышать стало почти невозможно. Когда до дна оставалось совсем чуть-чуть, я крикнул, чтобы спуск приостановили, – хотел удостовериться, что в точке моего приземления змей нет. Удостоверившись, я дал сигнал спускать дальше, и тут произошли две неприятные вещи. Во-первых, перед началом операции все так волновались, что никто не догадался подлить в лампу керосина, и в самый ответственный момент свет погас. Во-вторых, размер башмаков, которые мне любезно одолжили, значительно превышал мой собственный, и один сразу слетел. Вообразите, каково мне было в темноте на глубине десяти футов, на одной ноге, окруженному семью-восемью разъяренными гадюками, – никогда в жизни я не испытывал такого страха! Я стоял, боясь пошевелиться, пока мои ассистенты вытащили лампу, долили ее, зажгли и снова спустили мне. Я тут же бросился отыскивать второй башмак.

Но вот наконец я обут и при лампе. Тут я совсем расхрабрился и приступил к ловле змей. По сравнению с тем, что уже пришлось пережить, это оказались сущие пустяки. Рогулькой я придавливал гадюку к земле, а затем хватал за шейку и бросал в специальный змеиный мешок. Правда, приходилось следить, чтобы, пока ловишь одну змею, другая не подползла сзади и не устроилась у тебя под башмаком. К счастью, обошлось без трагических происшествий, и за полчаса я наловил восемь габонских гадюк; решив, что хорошенького понемножку, я дал знак вытаскивать меня из ямы.

После этой истории я и пришел к выводу, что при ловле животных степень опасности прямо пропорциональна вашей глупости. Это, пожалуй, главный итог той памятной ночи.

Наш базовый лагерь походил на цирк, неведомым образом очутившийся в лесу. Это сходство еще усилилось, когда он начал заполняться животными. По одну сторону шатра шла череда клеток, в которых я держал всякую "мелочь" – мышей, мангустов и прочих.

В первой клетке жили два славных отпрыска рыжей речной свиньи, которых я назвал Пафф и Блоу. Более обаятельных малышей трудно себе представить. Взрослая речная (она же кистеухая) свинья – пожалуй, самая изящная и колоритная из своего не слишком грациозного семейства. У нее ярко-рыжая шкура, а вдоль спины и шеи – гривка из чисто белой шерсти. На кончиках длинных пятнистых ушей – такие же белые кисточки. Впрочем, Пафф и Блоу, как и все поросята, были полосатыми – сливочные полоски на шоколадном фоне. Когда они носились по загону, то походили на маленьких толстеньких ос.

Первым в лагере появился Пафф. В одно прекрасное утро к нам пришел местный охотник с плетеной корзиной на голове. В ней совсем крохотный поросенок. Вид у него был печальный, и я выяснил почему: вот уже два дня, с тех пор как его поймали, он ничего не ел; согласитесь, что в таком положении даже самая гордая свинья повесит пятачок. Охотник пытался кормить пленника бананами, но бедняга был еще слишком мал для такой пищи. Ему хотелось молочка, и чем больше, тем лучше. Расплатившись с охотником, я достал большую бутыль, наболтал в ней молока с сахаром и, взяв поросенка на колени, попытался покормить. Он был размером с пекинеса, с крошечными копытами и парой маленьких, но весьма острых клыков, которые я вскоре почувствовал у себя в боку.

Детеныш, естественно, никогда не видел бутылочки и отнесся к ней с большим подозрением. Когда я попытался всунуть ему соску, он решил, что я изобрел для него какую-то изощренную пытку. Он вопил, больно лягался копытцами и пытался ударить меня своими миниатюрными клыками. После равной борьбы, длившейся приблизительно пять минут, мы оба оказались так перепачканы молоком, будто нас в нем выкупали; но, как говорится, по клыкам текло, а в рот не попало.

Я снова наполнил бутылку и, крепко зажав свинтуса между коленями, одной рукой открыл ему пасть, а другой попытался влить в глотку немного молока. Поросенок так жутко визжал, что всякий раз, когда мне это удавалось, он тут же выплевывал молоко обратно. Наконец несколько капель все же просочилось внутрь, и судя по тому, что он перестал вырываться и вопить, он почувствовал его вкус. Более того, принялся облизываться и довольно похрюкивать. Я дал ему еще немного – он высосал молоко с жадностью, а потом так присосался, что оторвать его было невозможно; брюшко у него становилось все больше и больше. Наконец, когда в бутылке не осталось ни капли, он отпустил соску, издал долгий вздох удовлетворения и устроился спать прямо у меня на коленях, храпя так, будто гудел целый рой пчел.