Алисия и Алекс Оуэлл - Высшая справедливость. Роман-трилогия

Стивен затушил сигарету, повернулся к Брендону и, осторожно сняв с него очки, положил их на тумбочку.

– Стив… – проговорил Брендон, – я надоел тебе вопросами…

– Надоел, – подтвердил Стивен, отводя волосы с его лба.

– Все равно я спрошу тебя… тот друг, которого ты потерял… у тебя были с ним близкие отношения?

Стивен крайне удивился этому вопросу.

– Нет! Что ты! – покачал он головой. – Эдди был из слишком религиозной семьи, католической. Честно говоря, фанатичная религиозность, которая царила в их семье, всегда представлялась мне ограниченностью – она скорее исключение, чем правило. А две его сестры стали почти монашками. Это случилось после того, как его брат покончил с собой, – сказал Стивен и, чуть помедлив, произнес: – Слушай, странно как-то все получается… я и не задумывался над этим… Выходит, что религиозны мы или нет, но поступки мы совершаем, в общем-то, одинаковые. То есть наша приверженность какой-либо религии или отсутствие веры практически не отражается на том, что мы делаем. Вера не удерживает от греха, а почитание закона – от желания нарушить его. Может ли хоть что-нибудь остановить нас? Мне иногда кажется, что так называемой «свободы воли» вовсе и не существует. Есть одна только навсегда заданная предопределенность. Мы лишь следуем заранее написанной роли, произнося ее выверенные слова. Кто талантливо, кто бездарно – скороговоркой или нараспев – иной оттарабанил быстро свой текст, но впереди еще целый акт сидения в темном закулисье… а иной так долго собирался с силами, старался, пыхтел, но успел только приоткрыть рот, как перед ним уже падает занавес… Ты замечал, что чаще бывают счастливы те из нас, которые больше действуют, а не философствуют? Размышления наши рождают нашу печаль…

– В Библии, по-моему, немного иначе, – проговорил Брендон, – «Умножая знания свои, умножаешь печаль свою…»

– О, Брендон, да ты у нас, оказывается, знаток Писания! – сказал Стивен, кладя руку ему на пояс…

Надо сказать, что спалось им здесь обоим отлично – чистый воздух и тишина делали свое дело. Но в эту ночь Стивен долго не мог заснуть. Последний разговор сильно взбудоражил его. И теперь ему вспоминалось разное, так – ничего путного, просто неспокойно было на душе. Чтобы побороть бессонницу, он решил подумать о чем-нибудь приятном.

И сразу же ему представился большой куст роз, усыпанный некрупными цветами того прекрасного нежного оттенка, название которому они сами же и дали. Картинка была такая живая, что Стив даже ощутил сладковато-томный запах, исходящий из глубины матовых лепестков. Раньше во дворе их дома всегда росли розы…

Он вспомнил, что держал их в руках совсем недавно – это было в тюрьме, за несколько дней до казни – и долго хохотал, обнаружив, что на всех стеблях предусмотрительно срезаны шипы – охранники явно перестарались. Розовые розы… – он думал тогда, что видит их в последний раз… Стивен просидел в тот день, наверное, не один час, любуясь ими: поворачивал и рассматривал каждый цветок в отдельности, огибал взглядом плавные линии тугих, еще не раскрывшихся бутонов, вглядывался в каждый лепесток, пытаясь постичь неизреченную тайну их совершенства.

…Зеленый куст страстно-ароматных роз…

Такой же куст, но чуть поменьше, рос и в палисадничке перед домом, где жил Эдди. Последний раз Стивен был там спустя месяц после его гибели. Стив очень хорошо запомнил весь тот день и всё, о чем он думал, подходя к дому друга.

Тогда и еще долго потом он корил себя за то, в чем не было его вины. Ему казалось – нет, Стив был просто уверен в этом! – что будь он в тот момент рядом, ничего бы не стряслось.

Стив думал, как неотвратимо меняется мир со смертью каждого человека. Особенно остро ощущаешь это в первые часы и минуты после случившегося. И первые чувства, которые тебя охватывают, – вовсе не горечь и тяжесть утраты, а изумление, немое недоумение, они заставляют взглянуть вокруг совсем другими глазами. Ты вдруг осознаешь, что мир изменился, стал иным, и в первую очередь из него исчезло так тщательно и упорно оберегаемое чувство защищенности. И кажется, что так будет теперь всегда – тоскливо и бесприютно. Единственные реалии, которые ты способен сейчас воспринять, – только холод и пустота, разлившиеся по всему окружающему миру, и какая-то пугающая, парадоксально усилившаяся от этого устойчивость и незыблемость его материальности…

…Мать Эдди была дома, она сидела за большим квадратным столом посреди комнаты. Ее потемневшее, обращенное книзу лицо составляло нечто единое с ее траурной одеждой, а весь облик: и тяжело опущенные плечи, и неподвижные руки на коленях – все заставляло вспомнить фигуру классической Пьеты: «Мать, оплакивающая своего сына…»