Александр Авгур: ХРД

– Вы уверены? – спросил хирург. – Вы действительно заплатите за четыре месяца, пока восстанавливается ваш муж? Он же пытался вас убить! Почему?

– Потому, что я его люблю, – тяжело дыша, ответила Марина.

– Тогда, через четыре месяца, – начал полицейский, – когда ваш муж придет в себя, он предстанет перед судом за попытку убийства, и мы вас снова вызовем в качестве свидетеля. Спасибо за сотрудничество. Вы свободны.

Когда Марина Нуянзина вышла из здания, ее встретило холодное январское солнце. Она не стала брать беспилотное авиатакси, а решила пройтись пешком по заснеженному парку на территории больницы, в котором не было не души.

– Надеюсь, именно я на самом деле жива, – сказала, вдыхая холодный зимний воздух, Марина. – Я надеюсь, что вот она я воплоти, а не лежу растерзанная в капсуле восстановления. Иначе…

По щекам женщины потекли слезы.

– Иначе я признаюсь в убийстве. Я наняла детектива, который выяснил, что мой муж мне изменяет, что готовит убийство с помощью ручки – бомбы. И как только я нашла эту ручку у себя, я подбросила ее назад своему супругу. Ну, что хватайте меня! Арестуйте меня!

Марине никто не ответил. Зимний парк по-прежнему был безлюден, холоден, заснежен и красив.

– Идите к черту! – крикнула Марина. – Я знаю, что жива, а не блуждаю в виртуальном мире воспоминаний. Идите к черту!

Женщина вытерла слезы, улыбнулась и, гордо подняв голову, пошла дальше.

А снег, словно маленькие облачка, падал пушистыми хлопьями.

В 1951 году мне было девятнадцать лет.

Я работал журналистом в небольшой столичной газете «Советский голос». Писал заметки о героях Великой отечественной войны. Встречался с ветеранами, которые на тот момент были еще молодыми и полными сил. Фотографировал их для пятой полосы на выданный мне фотоаппарат марки ФЭД.

Сам я войны не видел. Мне было девять, когда она началась и тринадцать, когда она закончилась. Но я видел голод и разруху деревни, в которой я родился и вырос. Я видел ужасы изнанки войны.

– Завтра отправляешься в село Кшиста, – сказал мне в один из летних дней пятьдесят первого, главный редактор «Советского голоса» – Михаил Петрович Степанчиков.

– Зачем? И где это? – устало спросил я, пару дней назад вернувшийся из командировки в Корело-Финскую Советскую Социалистическую Республику.

– Ходят слухи, что в Кшисте творятся страшные, надуманные дела, – сказал Степанчиков и поправил свои темные очки. За которыми он прятал отсутствие левого глаза от ранения на фронте. – Злые антисоветские языки треплются, что в Кшисте, на территории Краснознаменного Дома инвалидов войны и труда, герои войны живут в ужасных условиях. И это в наше то время, Сереж! Ты можешь в это поверить?

– Конечно, нет, Михаил Петрович, – устало сказал я это было то, что ожидал от меня услышать мой начальник и снова спросил: – Так, где эта Кшиста находится?

– Возьмешь сопроводительные документы у Скворцовой и все узнаешь, – строго сказал Степанчиков.

Вообще, мой начальник был добрейшей души человек и герой войны, но он считал, что в молодом коллективе нашей газеты без строгости – никуда. Старое воспитание, которое он получил, наш начальник прививал и нам.

До Кшисты я целые сутки ехал на поезде. Под стук колес, сочинял каркас статьи о том, как хорошо советская власть заботится о своих ветеранах. Потом полдня я трясся в почти новой грузовой машине ГАЗ-51, за рулем которой сидел добродушный, но болтливый шофер с обожженным лицом – Степан Бочкин.

– А вы журналист прям из самой Москвы? – с интересом и странным акцентом спросил меня водитель.

– Да, – деловито ответил я. Мне понравилось, что в мои девятнадцать ко мне обращаются на «Вы». – Из самой, что ни на есть, столицы, так сказать, нашей необъятной Советской страны.

– Небось, самого товарища Сталина своими глазами видели? – не унимался Бочкин.

– Видел, – ответил я. – Только издалека. Но я его хорошо разглядел.

– А какой он? Ну, Иосиф Виссарионович?

– Он, ну… Как бы это сказать, – старался я подобрать слова и выдал: – Он Всеобъемлющий!

– Ого! – удивился Степан Бочкин и спросил, кивнув на кисть моей левой руки: – Что случилось? Где воевал?

– Нет, – ухмыльнулся я, почесав то место, на котором отсутствовали два пальца, – мизинец и безымянный. – Это, когда я был еще совсем младенцем, мне крысы откусили. В тридцатых туго моим родителям пришлось, они из города в деревню перебрались в поисках лучшей жизни. Первое время мы жили в колхозном коровнике. Мама рассказывала, что там крысы водились величиной с собаку. Вот. Я легко отделался. Моей старшей сестре крысы сожрали лицо. Она не долго прожила.