Том Лоу - Ложный рассвет

– Заткнись, дура! – процедил он сквозь зубы, швырнул ее в салон и захлопнул дверцу.

Ортега прицелился Анджеле в голову.

– Ты кем себя возомнила, а? За все ответишь! Смотри мне тут, не выделывайся, ясно?! – Он бросил окурок в окно. – Из-за тебя придется двери на замок запирать.

Дэвис сунулся в окно с пассажирской стороны и вытер тыльной стороной ладони кровь со щеки.

– Ты глянь! Эта сучка мне лицо расцарапала! – буркнул он. – Когти как у тигрицы.

– Мы ее проучим, – пообещал Ортега и сунул за ухо новую сигарету. – Сайло, там твой чел обоссался. Вон лежит в грязи и говне. По ходу, нажрался где-то.

– Надо же и рабочим жажду утолять.

– Я бы его тут и бросил. – Усмехнувшись, Ортега отвел фургон в сторону.

Дэвис подошел к рабочему, что валялся в луже грязи, перемешанной с блевотиной и мочой, и крепко пнул его под зад. Пьяница перевернулся на спину и медленно разлепил веки, щуря на свет фонарей больные, налитые кровью глаза. На мгновение они вспыхнули, точно покрытые пеплом угли на ветру.

– Вставай уже, гондон дырявый, – наклонился к нему Дэвис. – Чтоб в половине шестого утра сел на автобус.

Рабочий кое-как собрал глаза в кучу и вытянул руку, словно ребенок, что пытается ухватиться за игрушку высоко над кроватью. Он натужно откашлялся и просипел:

– Чего пинаешься? Нехорошо пинать упавшего брата.

– Не брат ты мне, синяк сраный.

Снова опустившись в грязь, пьяница уставил красные щелки глаз в безоблачное ночное небо.

– Я же человек, а с людьми так нельзя.

Из темноты донеслись визг и шипение дерущихся кошек. Животные сцепились под трейлером, над входом в который горела лампочка без плафона. Внутри самого трейлера испуганно завопила женщина.

Вокруг лампочки тихим облаком роились комары и мотыльки.

Выехав на 46-ю трассу, Гектор Ортега глянул в зеркало заднего вида – проверить живой груз. Все, как он и ожидал: в глазах Анджелы Рамирес смирения так и не появилось.

Ортега не заметил черную машину, что выехала с боковой дороги и направилась следом.

Первым незнакомца заметила Макс, а после и я – краем глаза. Он стоял по грудь в воде в сотне ярдов от пирса, вниз по течению, и шарил длинным шестом, ища что-то на дне. Или кого-то. Ну вот, опять я о трупах. Ох уж эта служба в полиции.

Шел человек в мою сторону.

– Вот как цапнет его аллигатор, – сказал я.

Макс, моя десятифунтовая такса, склонив голову набок, просеменила к краю пирса и слегка заскулила. Незнакомец, шаря под водой, даже не взглянул в нашу сторону.

Я вернулся к прежнему занятию – зарылся в содержимое ящика с инструментами в поисках четырехдюймовых гвоздей. Под молотком обнаружился охотничий нож. Я снова посмотрел в сторону незнакомца: до причала ему оставалось еще добрых девяносто пять ярдов. Вот он спрятал что-то в заплечную сумку.

В первую войну в Персидском заливе мне довелось служить снайпером, и я все еще на глаз умел определить расстояние до цели и траекторию полета пули – чтобы потом по идее выстрелом из винтовки пятидесятого калибра с дистанции в четверть мили попасть в мишень размером с грейпфрут. Погода стояла безветренная, ряби на воде я не заметил. У незнакомца на голове была широкополая шляпа, и я с места – будь у меня снайперка – мог бы всадить ему пулю точно в лоб, прямо над полями, по центру тульи.

Я крепко зажмурился. Хватит, не все кругом – враги. Не все вокруг потенциальные или состоявшиеся убийцы. Я прихлопнул здоровенную муху и сделал глубокий вдох. Была весна, и воды реки несли запахи пробуждающейся к жизни природы. Аллигаторы строили гнезда из песка, веток и ила. Цапли кормили вопящих птенцов живой рыбой. Цвели шиповник и жимолость.

Достав нож из ящика, я отложил его рядом на скамью. Через плечо глянул на незнакомца и стал заколачивать гвоздь, заменяя сломанную доску новой. Утро выдалось жаркое, температура уже перевалила за плюс двадцать пять. Голый по пояс, в джинсах, я обливался потом.

Как говаривал дядюшка Билл, ветеран Второй мировой, злиться – значит заколачивать гвозди в крышку собственного гроба. О войне он никогда не рассказывал, только о собственных демонах, с которыми ему потом приходилось бороться. Еще он говорил, что у каждого есть свой предел. Тринадцать лет в убойном отделе помогли мне понять, о чем толковал дядюшка Билл.

Душевная гниль – самое опасное, с чем сталкивается коп. В убойном отделе я не боролся с преступностью. Преступления совершались еще до нашего приезда. Боролся я с мотивацией, с выключателем, что щелкал в душе человека, позволяя отнимать жизнь ближнего. А она боролась со мной: проникла под коросту на теле души, скрывающую погасшие угли в самом моем нутре, и эти угли ожили. Они тлели во мне по ночам, когда я в поту просыпался от кошмаров.