Дарья Дезомбре - Тени старой квартиры

– Она… Там! – почему-то шепчет брат, показывая на коридор, и тянет меня за руку к нашей комнате.

– Кто – там?

– Та женщина! Я ее видел, целое утро специально сторожил на чердаке. Ленка говорит, может, это привидение, но я…

– Колька, что за глупости! – я начинаю злиться – не на Кольку, на самом-то деле, на себя! Надо раз и навсегда избавиться от этой слабости, в конце концов, мне уже почти семнадцать! Толик говорил, что в их компании есть «такие кадры, закачаешься! Чувихи – просто класс!» Подмигивал, намекая, что хотя «лучшие уже разобраны, и есть те, которые крутят динамо, но когда повезет…» Тут он облизывался, я морщился, и до конкретных сейшенов дело не доходило. Ну, лиха беда начало, – усмехаюсь я, глядя на свою обновку совсем другими глазами. Если все девушки на Толиковых сейшенах будут проводить такой же волнующий досмотр моих штанов, как Зина…

– Чужая совсем женщина! – возвращает меня в темноту коммунального коридора Колька. – Потом надевает материно пальто и уходит!

– Ладно, – я делаю шаг к нашей комнате. – Стой здесь и не высовывайся. Я разберусь.

И толкаю дверь. За столом, перед зеркалом, сидит женщина и вставляет шпильки в валик на затылке. По этому затылку я ее и узнаю, потому что лицо, отражающееся в зеркале трельяжа, густо напудренное, с черными глазами и ярким ртом, кажется мне в первые секунды совсем незнакомым. Незнакомым кажется и платье, и туфли на каблуках, и – может ли это быть? – капроновые чулки, что видны между юбкой и туфлями.

– Что ты тут делаешь, ты же должен быть в школе? – говорит женщина.

– Мама? – только и могу произнести я.

Маша в растерянности топталась в прихожей маленькой квартирки – однокомнатной хрущевки в Купчино, где последние сорок лет жил Алексей Иванович Лоскудов. Тут было чисто и, судя по тому, что Маша видела сквозь приоткрытую дверь, так же по-спартански аскетично, как на даче: тахта, тумбочка, на тумбочке – сильная лампа архитектора и стопка книг, все для вечернего чтения.

– Сегодня день рождения мамы… – сказал Лоскудов, открыв ей дверь. – Такое впечатление, что прошлое лезет из всех щелей, вот и ваше – наше – дачное происшествие из той же серии. Давайте вашу куртку, положу ее на батарею, а вас напою чаем. – Он склонил лысую голову набок: – Вы же пьете чай? Есть и кофе. Только растворимый.

– Чай, – благодарно выдохнула Маша, вынимая ноги из насквозь промокших сапог. На улице вновь шел дождь – не снег.

– Вы уверены, что это не совпадение? – Лоскудов повесил ключ на уготовленное ему место в шкафчике на стене в прихожей.

«Аккуратист, старый холостяк», – подумала Маша. А вслух сказала:

– Не уверена. Но использовать старые фотографии, чтобы разжечь костер? При этом оставив коробки на прежнем месте?

– Да, вы, очевидно, правы, – покачал головой старик. – Не знаю, чем вам и помочь. Никаких иных фотографий, Колей сделанных, у меня не осталось. После его смерти любая фотография – в газете, журнале, на выставке – напоминала мне о нем. Вот. Даже маминых фотографий, получается, у меня больше нет. Только малюсенькие, на паспорт.

– Вы можете снять копии с альбомов Тамары Зазовны.

– Томочки? Это можно. Но и вы, знаете, походите по наследникам – внукам, правнукам обитателей квартиры. Вдруг кто сохранил семейные альбомы? Коля фотографий делал много, отсылал на конкурсы в газету, раздаривал на праздники…

Он провел ее на малюсенькую кухню с квадратным столом на две персоны. Выставил чашки, выложил печенье – песочное, с ярко-розовой серединкой. Пододвинул к Маше сахарницу. Маша смахнула дождевую слезу со лба.

– Расскажите о своей матери, – попросила она. – Что она была за человек?

– О, самый обыкновенный, – пожал плечами Лоскудов, нарезая лимон и замерев с ним на весу: один, два?

– Три, – попросила Маша. Вдруг витамин С спасет от явно надвигающегося ОРЗ?

А Лоскудов продолжал:

– Есть такая категория людей – невидимых почти в своей банальности. Они идеально мимикрируют под толпу, из них получаются отличные шпионы…

– Ваша мать была английской или немецкой шпионкой?

Лоскудов грустно улыбнулся и посмотрел в окно, на окружающие пятиэтажку деревья – те же голые березы, что и в поселке, здесь доходили этажа до третьего. Дальше – только безнадежное серое небо.

– Она была проституткой, Маша, – сказал он. – Уж не знаю, где и как она подрабатывала. Когда однажды я застал ее за сборами, у меня не было сил, да и желания расспрашивать. Она рыдала, я рыдал, та еще шекспировская сцена, хотя я по большому счету так и не понял тогда, чем на самом деле она занимается. Только много лет спустя, услышав выражение «ночная бабочка», описывающее жриц любви, я вспомнил ее лицо, абсолютно преображенное косметикой, и понял: да, ночная бабочка. Серый мотылек, превращающийся в черного махаона. Господи, как она плакала! Она призналась, что денег не хватало, отец ушел к другой женщине, там тоже были дети… А мы, два лба, ели много, росли быстро и вырастали за несколько месяцев из одежды… – Он вздохнул: – Какие там сутки через трое! Нужно было быть абсолютно наивным и находиться совсем вне быта, чтобы этого не понимать. Она мне сказала, что боится голода, смертельно, до холодного пота, до обморока боится голода… – Алексей Иванович вздохнул, он все так же смотрел не на Машу, а только вверх, в вечно серое небо, по которому хмурыми тенями двигались гонимые с севера облака. – Я поднял ее с полу, куда она сползла со стула, прижал к себе и поклялся, что мы больше никогда не будем нуждаться. И – сдержал слово. Но знаете, что интересно? Меня поразило, что при нашем общежитии, этом скученном житье, где, казалось, и пукнуть нельзя, чтобы тебя не услышал сосед за стенкой, можно было утаить тайну такого масштаба. Понимаете, Маша? Раз в месяц для поправления финансов моя мать наводила полный марафет, одевалась соответственно – и уходила из дому часа на три. И никто – никто! – ни разу не поймал ее с поличным. За исключением разве что старушки Ксении Лазаревны, которая, пожалуй, все видела. И хранила все тайны.