Джин Корелиц - Отыграть назад

«Махал тебе, как идиот!» – написал он в ответ.

Грейс вздохнула. Не было смысла продолжать этот диалог. По крайней мере ему удалось сюда приехать.

«Увидимся дома, – напечатала она. – Чмоки».

«Чмоки», – пришел короткий ответ. Они всегда так заканчивали электронную переписку.

Когда из туалета выпорхнула Дженнифер Хартман, Грейс добродушно кивнула ей и вошла внутрь. Здесь сияла другая люстра, огромными и грубыми кусками стекла, оставляющими светлые пятна на стенах. Над унитазом висел автопортрет Уорхола, как раз та самая вещь, чтобы мужчины перестали мочиться. Грейс почему-то именно это пришло в голову. Она тщательно вымыла руки мылом с ароматом лаванды.

Аукцион подходил к концу. Оставался только лагерь для маленьких миллионеров (так окрестила Грейс предпринимательский опыт Натана Фридберга). Лот ушел за тридцать тысяч долларов после борьбы между четырьмя, потом тремя, а потом двумя претендентами. Сам Фридберг объявил во всеуслышание, что эта сделка будет оформлена в налоговой декларации как некоммерческое пожертвование. Грейс не узнала ухоженную супружескую пару, которой достался этот лот.

На этом аукцион закончился, все вздохнули с облегчением и принялись поздравлять сами себя. Салли, как заметила Грейс, наслаждалась крепкими объятиями директора Роберта. Аманда не отставала от нее и, выкрикнув не очень приличное «опа!», тоже обхватила руками свою более высокую подружку, заставив ее неуклюже подпрыгнуть на месте, как делали когда-то Хиллари и Типпер на съезде демократов. Мужчины обменивались крепкими рукопожатиями и активно перемещались по залу, по ходу рассыпая поздравления. Затем начался массовый исход. Несколько пар уже осмотрительно стояли у дверей, готовые удалиться. Здесь же находилась и Малага Альвес. Она держала аукционный каталог у лица, как будто это был веер. Кроме коротких приветствий на первом этаже, Грейс так и не поговорила с ней и теперь быстро проскользнула мимо женщины, опустив голову.

Через мгновение рядом с ней материализовался Роберт Коновер. Он положил ей на плечо широкую ладонь, прижавшись колючей щекой к ее щеке. Какую же замечательную работу проделала Грейс, заметил он.

– Это в основном Салли, – парировала Грейс. – И Спенсеры, конечно же. Надо отдать им должное.

– Ну, разумеется. Правда, заочно.

– Не нам обсуждать причины этого. – Она пожала плечами. – Лично я не стала бы цепляться за такие недостатки при столь щедром подарке. Кроме того, признайтесь: в их отсутствии было даже нечто привлекательное. Ну, примерно как в «Портном из Глостера».

– Скорее, это похоже на «кот из дома – мыши в пляс», – возразил директор школы. – Могу поспорить, мужчины сейчас разрабатывают план, как проникнуть в святая святых Спенсеров там, наверху.

– А женщины мечтают заглянуть в их гардероб, – подхватила Грейс.

Роберт рассмеялся.

– Черт! Я сам не прочь туда заглянуть.

– А Джулиан не смог прийти? – спросила Грейс. Она видела последнюю постановку в его театре, экспериментальную и достаточно трудную для понимания интерпретацию «Процесса» Кафки, и теперь ей хотелось поговорить об этом.

– К сожалению, он сейчас на конференции в Лос-Анджелесе. А где ваш супруг? Я видел его во время аукциона.

– Ему позвонили из больницы. Пришлось уехать.

Она заметила, как дернулась мышца на лице у Роберта. Но это было для нее привычным. Так происходило нередко, когда слово «больница» произносилось в связи с ее мужем.

– Боже, – словно прочитав ее мысли, произнес Роберт. – Как ему это удается?

Она вздохнула.

– Он делает для детей все возможное. И прогресс есть.

– Значит, все-таки он существует, этот прогресс?

– Конечно, – подтвердила Грейс. – Не такой заметный, как хотелось бы, но тем не менее да, существует.

– Даже не представляю, как он может каждый день просто входить в эти двери. Когда там лежала мать Джулиана – у нее был рак толстой кишки…

– Мне очень жаль, – машинально произнесла Грейс.

– Да. Она лежала там целый месяц года четыре назад, а потом еще несколько недель перед самым концом. Когда все закончилось и мы вышли оттуда в последний раз, я подумал: «Надеюсь, больше никогда в жизни не окажусь в этом здании». То есть я хотел сказать, что там повсюду, куда ни глянь, – боль, боль и боль.

«Да-да», – подумала Грейс, стараясь сохранять профессионализм, выражая свое сочувствие. Если бы Джонатан был здесь, то сказал бы Роберту Коноверу, что, да, конечно, работа напряженная, эмоции мощные, но при этом он остается привилегированной особой, поскольку именно ему позволено вторгаться в человеческую жизнь в моменты наивысшего напряжения и проявления сильнейших чувств. Именно тогда, когда инстинкт подсказывает окружить себя стеной и вежливо попросить всех посторонних удалиться. Потому что самое плохое, что только может случиться, самое ужасное, что только можно представить себе, все это уже происходит с ними, с их сыном или дочерью. Джонатан сказал бы, что не смог вылечить их ребенка, который был его пациентом, но ему почти всегда удавалось хоть чуточку облегчить ход болезни, то есть уменьшить боль, а это имело большое значение и для него самого, и для семьи ребенка. Ему задавали разные вопросы, суть которых сводилась к одному: «Как вам это удается?» Он слышал нечто подобное сотни раз, и это только в присутствии Грейс. И всякий раз отвечал без тени раздражения и с неизменной широкой улыбкой. Но Джонатана здесь не было. А сама Грейс не была уполномочена отвечать вместо него.