Джин Корелиц - Отыграть назад

Коридор наполнился музыкой: соната для скрипки Баха номер один соль минор, часть третья «Сицилиано». Какое-то время она слушала, пока голос мистера Розенбаума не прервал игру сына и ее легкую дремоту, затем вернулась к расписанию сеансов и вычеркнула оттуда отмененный. Грейс примерно восемь месяцев работала с этой парой, и ее изначальная неясная настороженность по поводу мужа быстро обрела форму в виде его сексуальной ориентации. Она решила не расспрашивать его об этом напрямую, дав им обоим немного времени, чтобы увидеть, не всплывет ли эта тема сама собой. Так оно и случилось. Затем последовали долгие недели разговоров по кругу о его отстраненности, недостатке внимания и нечуткости, из-за чего его жена с грустным и вялым видом сидела на бежевой кушетке. Потом она вдруг вспомнила о каком-то моменте на их первом или втором свидании, когда он обмолвился об отношениях с кем-то из своего «братства».

«Ну, я в том смысле, – сказал он тогда, – что я тебе об этом говорил. Не знаю, зачем ты сейчас об этом вспомнила. Мне всегда было интересно».

Дзинь . Словно колокольчик прозвенел в кабинете.

«Но это было с одним человеком. Серьезно – с одним. С остальными…»

Дзинь .

«Ой, не надо», – думала Грейс, машинально рисуя круглую морскую раковину вокруг вычеркнутого сеанса. И вот сейчас снова, сидя на очень неудобном стуле в пропахшем капустой коридоре квартиры мистера Розенбаума на Морнингсайд – Хайтс, она ощутила прилив жуткого раздражения, которое охватило ее тогда, в кабинете. Столь знакомого раздражения.

Ему она могла бы сказать: «Что можно и что нельзя делать, если вы гей? Можно быть геем. Нельзя лгать о том, что вы гей. Нельзя делать вид, что вы не гей. Нельзя жениться на женщине и иметь с ней детей, такое допустимо только тогда, если она совершенно точно знает, что вы гей, и это ее собственное решение».

А ей вот что: «Когда мужчина говорит вам, что он гей, не выходите за него замуж. Бестолково, не совсем правдиво и совершенно безответственно, но он же вам сказал. Так что не говорите, что вы не знали. Ведь знали же!»

Грейс закрыла глаза. Вот уже восемь лет она приходит в эту квартиру, и каждый раз, когда поворачивает за угол со Сто четырнадцатой улицы, вспоминает свою пожилую научную руководительницу времен учебы в магистратуре, которая жила на Морнингсайд-драйв, только в двух кварталах севернее. Доктор Эмили Роуз – мама Роза, как все ее называли, поскольку ей самой нравилось такое обращение, – была психоаналитиком из былых времен. Из эпохи долгих объятий, когда приходишь, и еще более долгих, когда уходишь. Рукопожатий (в буквальном смысле держаний за руки) и прочих проявлений двигательной активности человека, о которых она написала свою научную работу по «трансличностной психологии». Мама Роза встречалась со студентами в том же кабинете, где принимала пациентов, светлой комнате с видом на Морнингсайд-парк, заставленной горшками с паучником, с абстрактными картинами без рам на стенах и огромными подушками из ковровой ткани на полу, где все были должны сидеть, скрестив ноги. Каждое занятие, консультация и, несомненно, терапевтический сеанс начинались с этих душещипательных (по крайней мере, так казалось Грейс) объятий. Такое жуткое вторжение в личное пространство. Грейс долгое время хотела найти другого научного куратора, но в итоге осталась по самой худшей из причин. Насколько она знала, мама Роза никогда и никому не ставила оценки ниже «отлично».

Приглушенные шаги в другом конце квартиры. Это Малка Розенбаум, которую редко видели и которая обычно молчала, когда появлялась. Ее мужу первому удалось перебраться сюда после войны, но она угодила за «железным занавесом» в бюрократические сети и застряла там на несколько лет. Грейс полагала, что супруги упустили возможность завести детей, но по какой-то причине сочувствовала им куда меньше, чем многим своим клиентам, которые раньше или теперь боролись с бесплодием. Виталий умел и обожал играть на скрипке, хотя учеников не очень-то жаловал, но личностью он был безрадостной, а Малка и вовсе не была личностью. Не их в этом вина. Их многого лишили, они пережили боль и унижения, видели массу ужасов, и если после всего этого кто-то и может воспринимать мир как неиссякаемый источник добра и радости, то большинство людей – нет. Розенбаумы явно относились к последним. Представив их в заботах о младенце, о начинающем ходить ребенке, о любимой крошке, Грейс ощутила давящую боль, словно медленно гас свет.