Альбина Нури - Обреченные и проклятые

К счастью, внутри все осталось почти так, как прежде. Может, Илья думал примерно в том же ключе, что и я, поэтому поддерживал порядок. Я переобулась в свои тапочки, которые так и стояли в обувнице, привычным жестом пристроила ветровку на вешалку.

Просторная прихожая, убегающая на второй этаж лестница, прикрытая дверь в столовую и кухню, гостиная, куда сразу прошел Илья… Все же что-то не так, думала я, пока не сообразила, что именно.

Детские игрушки. Обычно они были повсюду, а теперь – нет. Конечно, Илья постарался убрать их, чтобы они не попадались ему на глаза каждую минуту, это было бы невыносимо. Но без них дом выглядел голым и несуразным, как ощипанная курица.

Постаравшись выбросить эти мысли из головы, чтобы не заплакать, я прошла вслед за Ильей. Он уселся в одно из кресел, а не на диван, как обычно. Видимо, чтобы я не оказалась рядом с ним. На Илье была синяя водолазка и потертые джинсы. Он замер в напряженной позе с прямой спиной, сложив руки на коленях. Казалось, готов в любую минуту вскочить и выбежать из комнаты.

Мне ничего не оставалось, как сесть в другое кресло, напротив него, и теперь мы были разделены журнальным столиком. На нем валялись какие-то журналы, стояла фарфоровая статуэтка и фотография в нарядной рамке. Мне не нужно было смотреть на нее, чтобы узнать, кто изображен на снимке. Я видела это фото сотни раз, более того, сама снимала Дашулю в день ее третьего дня рождения. Последнего.

Я откашлялась, пытаясь собраться с мыслями, и поглядела в окно. Оно выходило в сад, и обычно мне нравилось любоваться тем, как Жанна всё устроила: клумбы, дорожки, горки, фонтанчики, забавные скульптуры. Одно время сестра увлеклась ландшафтным дизайном.

Но сейчас фонтанчики высохли, а дорожки заросли травой. Садовые гномы выглядели неопрятно и сиротливо, однако мужественно продолжали улыбаться нарисованными улыбками. Уже не зная, за что зацепиться взглядом, чтобы сохранить хотя бы видимость спокойствия, я отвела взгляд от окна и посмотрела на Илью.

– Зря ты пришла, Яша, – сказал он.

Хорошо, хоть по имени назвал. Разговор все-таки может получиться. Это ведь Илья придумал звать меня Яшей (Марьяна – Марьяша – Яша, вот почему), и прозвище прижилось.

– Илюша, нам давно нужно было поговорить…

– Не нужно! – резко вскрикнул он, и кулаки его сжались.

– Мы же всегда были друзьями, – гнула я свое, – близкими. Не знаю, почему ты шарахаешься от меня и родителей. Они любят тебя, и я тоже. Мама сказала, ты собираешься уезжать. – Мне не хотелось обвинять его, но следующие мои слова он воспринял как обвинение. – Она очень расстроилась, что ты не сказал об этом ни ей, ни отцу.

– Я не обязан никому ничего докладывать, – отрезал Илья.

– Прекрати так разговаривать со мной! – не вытерпела я. – Это гадко! Я ничего тебе не сделала, и родители… Ты хоть понимаешь, что они чувствуют? У отца сердце больное, мама вся высохла, а ты…

– Вот именно – я! – Он подскочил, как подброшенный, и с яростью уставился на меня. – Обо мне кто-то подумал?

– Мы постоянно о тебе думаем! – Я тоже слетела с кресла и закричала: – Одному тебе, что ли, больно? Ведешь себя, как капризный пятилетка! Тебе легче от того, что ты нас мучаешь? Нравиться над людьми издеваться?

Я вопила и размахивала руками, а Илья глядел на меня. Лицо его покрылось красными пятнами, и я видела, что он еле сдерживается, но остановиться, пока все не выскажу, было выше моих сил.

– Хочешь уехать? Хорошо! Обойдемся без тебя! Но неужели нельзя было все сделать по-человечески? И вообще – от себя не убежишь, а ты… Ты можешь, в конце концов, объяснить, что с тобой происходит?

– Правду хочешь узнать? – не выдержал он. – Вечно тебе надо до всего докопаться! Акула пера хренова! Не хотел говорить, хотел как лучше! Но ты же не можешь человека в покое оставить! Хорошо! Будет тебе правда! Жри, смотри только, не подавись!

Он никогда не был так груб со мной, да и с кем бы то ни было. Я замерла, понимая, что сейчас услышу то, зачем пришла. Но в короткое звенящее мгновение, пока он набирал в легкие воздух, собираясь договорить, внезапно всё поняла.

Илья знал что-то плохое, и это знание грызло его, убивало. Потому он и стал другим, не похожим на себя, потому и хотел бежать отсюда. Мы любили его – но и он нас любил! Любовь накладывала печать на его уста: он молчал, желая уберечь меня и родителей. Отталкивал, держал на расстоянии, чтобы не было искушения раскрыть секрет. Только я не дала ему такой возможности, вызвала-таки на разговор. И теперь тоже узнаю то, что знает Илья, и разделю его ношу, и буду тоже мучиться, и… «Нет-нет! Я не хочу больше ничего знать!» – чуть не завопила я, глядя в истерзанные болью, потерянные глаза, но не успела.