Наталья Бондарь - Мне приснилось, что ты умерла

Дед умер в сентябре, а в октябре папа сломал ребро. Только-только застыли лужи. Нас рано замело тогда – еще батареи не прогрелись, а окна уже все изморозились. Папа домой приполз почти. Пьянющий. Держался неуклюже так за бок. Сказал, что поскользнулся. Я перепугалась и сразу маме все про деда рассказала. Они с бабулей на следующее же утро побежали: одна – в церковь, другая – с отцом в больницу. Мама написала административный на полдня и даже со мной посидела. Сделала мне какую-то ванну с успокаивающей пеной и сидела, гладила меня по голове. Взяла в охапку, мокрую, сжала и гладила. А бабуля долго молилась. Я подслушала: она просила, чтобы дед ко мне не приходил. Говорила то с иконой, то с ним долго-долго и шепотом по бумажке читала.

До весны они дежурили у моей кровати. Не засыпали, пока не усну. Шептались. А в родительскую на дедушкиной могиле посадили мак. Мама тогда с кладбища пришла и сказала: «Всё!» Дедушка мне больше не снился. У нас женщины в семье были набожные. До меня. А папа с дедом – не были. Я забоялась очень, что папа поэтому умрет. Сильнее забоялась, чем если бы мама умерла. Ходила за ним, на пятки наступала. Все говорила, чтобы не пил больше.

Говорила, чтобы покрестился. Тогда Боженька защитит. Он смеялся в ответ и что-то говорил про атеистов.

Тысяча девятьсот девяносто седьмой. Все боялись. Под Богом ходить не модно еще было, но людей на улице убивали уже. Это называлось «хлопнуть коммерса» и «ощипать лоха». Вот тогда мы оказались нищими. Все были такими. На заводе зарплату не платили. Люди друг у друга капусту с огорода тащили. Обирали тех, кто слабже, и выживали. Папины друзья воровали спирт с завода. Несли через проходную прямо в спецовках. Водой из крана бодяжили и барыжили. В шкаликах продавали. Но чаще – в долг. В долгах как в шелках. Так мама говорила, потому что папа был честным и только мы всем были должны. Хорошо, что у бабули все-таки пенсия. Сорокапятилетние взрослые, бабуля под семьдесят и я, в десять раз моложе. Маленькая.

Папа спал за стеной, а я все боялась, что он там умер.

Молоко и мясо – только если в долг дадут под зарплату. Сладкое – до зарплаты из кулинарии. А если зарплата неизвестно когда, то никто не даст. Резона нет. Папа халтурил, правда. Треть халтуры пропивал сразу. Что-то – домой. Днем космические двигатели на заводе делал. Вечером работал за банку тушенки, например. Главное, чтобы было поесть. Всегда думала, что это лучше даже, чем если бы деньги.

Как-то на халтуру братки пригнали тачку. Номера на двигателе перебить. Это полторы зарплаты стоило. Тачка в угоне. Папа отказывался. Братки угрожали тогда, домой звонили. Во дворе караулили. Мы гуляли, я заметила. Увела папу домой. Истерику закатила и не пускала никуда. Мама положила меня в ванну с пеной. Ругалась в этот день шепотом.

В соседнем доме хлопнули жену коммерса. Украли с ребенком. Издевались, пытали, насиловали. Мальчик выжил, а ее хлопнули намертво. Ладошки утюгом прижигали и про деньги спрашивали. А потом еще ляжки ножом резали. Магазин тогда три дня не работал. Там до зарплаты хорошо давали. Мы сначала все три дня картошку ели. А потом магазин совсем закрылся.

Когда папе дали зарплату, он пришел домой счастливый и пьяный. Мама весь вечер его ждала. Ходила туда-сюда, нервничала. Злилась. Почему на меня? За что на бабулю тоже? Что мы ей сделали? Бабуля разнервничалась, корвалолу выпила и уснула. А я не могла. Ворочалась, сопела. Все простыни помяла. Ключ в замке услышала – сразу побежала. Папа алюминиевое ведро на пороге мне поставил. «Киндеры», кока-колу, «принглс» и всякое такое. Ведро с диатезом. Торжественное. Очень пьяный был. Я потом поняла, что это – чтобы я не слышала, как мама папу по щекам лупит. Он такой счастливый был. А она кричала, как истеричка.

За это ее возненавидела.

Папа водил меня смотреть на звезды. Мы даже книгу по астрономии в библиотеке взяли. Мама бинокль с работы принесла. Попросила у кого-то. Ходили поздно вечером. Во дворе как раз не было никого, а я все думала, что в темноте нас никто не узнает. Чтобы не говорили, что мы дураки. В это время на улице наркоманы только были. Они шапки воровали все время. Срывали их с людей прямо. И еще сережки из ушей дергали. А у нас с папой были только бинокль и книга. И то все не наше. Наркоманов потому и не боялись.

Двухтысячный. Я пошла в большую школу. Все говорили, что наступил новый век. А я говорила, что новый век – это когда две тысячи первый будет. А двухтысячный – это где-то между. Шапку носила, которая с третьего класса. Кроличья такая, облезлая. У всех были из лисы или чернобурки. Новые. А у меня – облезлая. Взрослые говорили, что мы семейка бомжиков. А их дети снежками кидались больно. Папа тогда только ракету какую-то строил. Говорил, что купит мне пушистую шапку, когда спутник в космос запустят. Показывал, что он вот такого роста. Выше него и как две меня. Гордился… Но денег все равно не заплатили, а шапку я не хотела вообще-то. Думала, что если не хотеть ничего, то мама с папой не будут ругаться. И не умрут. А потом бабуля связала мне капор. А папа как-то резко после этой зимы заболел.