Мария Гламазда - Переспи со мной

Вспухшее лицо мамы Мегги опять затряслось от подходящих слез. Боль матери за боль своего ребенка – самая сильная. Боль, смешанная с горькой обидой за то, что она не защитила, не уберегла.

Как это происходит? Вот ты рожаешь маленькую крошку, бережешь ее и делаешь все возможное для ее безопасности – ловишь, когда она падает при первых шагах, с меткостью жонглера отметаешь летящие в нее предметы, на расстоянии чувствуешь, что кроха заболела – просто сердце мамы знает все. И вот она уже не маленькая крошка на руках, а вполне себе повзрослевший ребенок, который обижается, если ты провожаешь ее в школу – она же уже такая взрослая, какие проводы! И ты соглашаешься, потому что понимаешь, насколько важно поддержать своего ребенка. «Конечно, милая, ты такая взрослая, иди одна, будь осторожна». А сама едешь за школьным автобусом, стараясь, чтобы тебя было не видно, выходишь и из-за угла украдкой смотришь, дошла ли твоя такая взрослая и самостоятельная крошка. Делаешь все и отпускаешь, с щемящей болью отпускаешь, но знаешь, что так надо. Что она должна познать свои грабли и учиться принимать решения в этом мире. Но такое! Такое не предполагает никто. Никто не предупредит, никто не скажет… Конечно, мама Мегги винила себя. Как она могла отпустить свою крошечку, как она могла спокойно находиться дома, когда такое зло убивало нормальную жизнь твоей дочери. Твоей единственной, твоей плоти, твоей крови.

Мама Мегги была религиозной, и религия наказывала ей не ожесточаться и не копить злость и ненависть по отношению к обидчику своей дочери. И именно так она пыталась вести себя перед людьми. Но каждый раз, готовя что-то на кухне, когда она брала в руки нож – она боролась с невероятным желанием оказаться рядом с обидчиком своей маленькой Мегги.

Психолог молча встала и пошла к выходу.

– До завтра… – Анна тоже была матерью и понимала, что сейчас никакие ее слова не утешат родителей и не умалят всю боль ситуации.

Случай, произошедший в детском лагере Кортера, взбудоражил общественность. Скрыть такую мерзость не получилось, нашлось несколько общественных активистов, которые вынесли тему произошедшего за пределы города.

Телевидение сняло сюжет, который показали на новостном канале. Что ж, это стало действительно переломным событием в небольшом городке. Родители бунтовали, власти пытались не дать разгореться скандалу, который обязательно привел бы к отставке правящего мэра.

А пока в город съезжались разные журналисты, мистер Роуби, потерявший много крови, но оставшийся жить, лежал в состоянии комы в местном госпитале. Палату насильника охранял целый наряд полиции, ибо даже медперсонал был не прочь хотя бы плюнуть ему в лицо.

Надо сказать, что для отъявленного мерзавца палата у него была шикарна. Новейший аппарат искусственного дыхания поддерживал жизнь в теле говнюка, погубившего нормальную жизнь некоторых детей города. Выделенная реанимационная медсестра испытывала смешанные чувства, когда подходила к подопечному. Лицо добродушного стареющего мужчины ничем не выражало совершенных им преступлений. Она подолгу смотрела на него и не могла вообразить, как можно стать такой сволочью, и как им, родителям, защитить своих детей. Она воспитывала четырехлетнего сына, и мысль о том, что такие свихнувшиеся маньяки есть в каждой школе, преследовала ее каждый день. Она бы с удовольствием приостановила подачу кислорода и даже представляла себе, с каким чувством удовлетворения от свершившейся мести она выключает аппарат. Но Долли, медсестра, была таковой, что никогда бы не смогла намеренно причинить вред кому-то. Будучи очень религиозным человеком, как и все жители Кортера, каждый раз, уходя из палаты, она проговаривала тихо своему пациенту: «Ох, и гореть тебе, в аду, не перегореть!».

Мегги была одержима. Всю неделю она не выходила из своей комнаты. Посещения психолога ограничивались разговорами с родителями, потому что Мегги ни в какую не соглашалась разговаривать с Анной. Внутри была такая жуткая пустота, обида и боль, с которыми она и не могла справиться сама, и не могла никому рассказать.

После «видения» при последнем разговоре с Анной Мегги не давала покоя мысль, что она была как бы в теле обидчика, осознавала его ощущения.

Что это? Как? Это действительно было так или … я же четко, четко все видела не своими, а его глазами…

Мегги ходила по комнате, сжимая мягкого мишку. Маленькое сердечко разрывалось от злобы, а в голове кружилась мысль: еще раз попасть в его тело. Сейчас. Что он сейчас чувствует? Ему больно? Так же, как и ей? Ей хотелось получить подтверждение его страданиям. Мегги сильно зажмуривала глаза, шипела: «Ну давай же!», но ничего не происходило.