Екатерина Звонцова - Отравленные земли

– Оставим этикет, вы довольно продержались в его рамках. Я вызываю у вас сомнения, не так ли? Здраво, если вы виделись с герром Мишкольцем и предавались обычному досугу в виде словоблудия. Что он упомянул? Мою блаженность? Мою…

Я остановился как вкопанный; он тоже. Казалось, он сейчас вспыхнет. Я понимал, что не учёл его юность вкупе с обычной для провинциала недоверчивостью к чужим, а неосторожным юмором усугубил ситуацию сам. Я попытался скорее выпутаться:

– Мне казалось, мы пришли к тому, что мне неинтересны сплетни. Всё сказанное о вас , герр Рушкевич, для меня не имеет веса. Ваши собственные слова я оценю выше.

– Оцените? – повторил он и покачал головой: – Нет, герр ван Свитен. Во-первых, вы едва ли приехали оценивать меня . А во-вторых, я достаточно знаю таких, как вы, чиновников всех мастей, и уже уверился: слов тут мало; вы неизменно хотите слышать только то, что вам удобно, а прочее осмеиваете или отрицаете. Вам лучше увидеть, что у нас творится, самому, походить по грязи и только после этого решать, какие вопросы кому задать. Пусть вас уполномочила сама императрица, пусть косвенно это обязывает весь город подчиняться вашим прихотям, но я привык оказывать действенную помощь. Сейчас же она бесполезна. А вот моё время, как вы сами отметили, ценно. Мне, пожалуй, пора.

Я слегка закипел. Вот и взыграл тот самый характер «не подарок», прямой и колкий к любому менторству. Бесик теперь так явно спешил расстаться, забыв и об обещании, и об уверении, что ему есть на кого переложить дела! О эта незрелая категоричная обидчивость… она не обходит стороной даже добрых священников, какая ирония! Я еле сдержал усмешку, догадываясь, что Рушкевича она совсем разозлит. Нужно быть выше этого, решил я не без скрипа. Нужно помнить, кто я, и не устраивать склоку с облачённым в сутану ребёнком. Нейтральный ответ наконец нашёлся:

– Так окажите действенную помощь. Для начала хотя бы объясните, как попасть к герру Вукасовичу в гарнизон. Можете не провожать. Я посмотрю на что-нибудь de visu . Удовлетворю свои прихоти сам, я вполне справлюсь.

Я кривил душой; рассчитывал, что он возразит и непременно увяжется за мной, хотя бы в надежде что-то доказать. Но, к моей досаде, Бесик без колебаний кивнул, развернулся и зычно окликнул кого-то на родном языке. К нам подошёл крупный небритый мужчина неопределённых лет, только что вывалившийся из «Копыта», и что-то благодушно спросил. Бесик ответил; мужчина, почесав лысеющую, почти круглую голову, энергично закивал. Рушкевич повернулся ко мне и сухо сообщил:

– Это Лех. Лесничий. Он отвезёт вас туда и обратно.

Мужчина широко улыбнулся, показывая отсутствие пары зубов. Зато остальные, кстати, были в удивительно неплохом состоянии. Я посмотрел на священника, надеясь, что взглядом мне всё же удалось выразить сожаление. Тот, поднимая воротник, уточнил:

– Что-то не так? Вас не устроит столь скромный кучер? Золотых карет нет.

Значит, не удалось. Выбора у меня уже не было.

– Несомненно, устроит, – вяло отозвался я и мысленно послал всё к черту. В конце концов, у меня тоже давно выработалась та самая столичная привычка держать каменное лицо. – Спасибо. Надеюсь ещё вас увидеть, когда вы освободитесь.

«…И перестанете ребячиться». Но это я сумел придержать.

Рушкевич кивнул и направился прочь. Я в унынии поглядел ему вслед. Даже кипя от раздражения, я всё сильнее испытывал угрызения совести. В конце концов, меня предупредили: я еду в город, где суеверны все, кроме Мишкольца, так чего я ждал? Пусть священник заблуждался, пусть самовольно надел на меня крест, как колокольчик на барана, но вряд ли я нашёл бы союзника осведомлённее и… в общечеловеческом плане интереснее. А теперь оставалось гадать, найдутся ли у меня вообще союзники в Каменной Горке или я распугаю всех. Ведь в значительной степени размолвка с Рушкевичем была, что называется, mea culpa [16] Моя вина. . Я мог быть терпимее. Но слова, что все мы, первые люди государства, по факту глухи и оторваны от мира… дело в них. Что вообще знает о нас плебс? О наших попытках примирить, вылечить и накормить грызущиеся народы; о наших детях, которым не выбежать просто так поиграть на улицу; о наших головах, которые рубят иногда без вины, но всегда с позором? Я не зря колебался целый год, когда императрица пригласила меня ко двору; я знал: политика – олимп, с которого мне, простому врачу, нет возврата. Если боги-олимпийцы нередко сходились со смертными, то политикам путь в сердца людей закрыт.