Виолетта Векша - Страшная сказка

– Софи! Софи Майер! – прокричал кто-то в глубине чащи.

«Разве зайцу может быть известно мое имя?» – тупо подумала я, оборачиваясь на крик.

– Софи! Откликнись, ты здесь? Софи! – прозвучало где-то вдали. И потом, через минуту, снова: – Софи! Софи Майер!

Я прикусила губу, заколебалась. Мне удалось распознать звавший меня голос: он принадлежал мужчине 45 лет, добродушному толстяку – шерифу полиции Лаундервиля (хотя формально в Ирландии нет такого звания, мы, лаундервильцы, на английский манер прозвали Морриса шерифом).

Я провела страшную ночь в лесу и чувствовала себя до бессилия изможденной, но мозги у меня еще соображали. Шериф звал меня по имени, намеренно ища в лесу следы моего присутствия, а это означало только одно: родители разоблачили мой побег и обратились в полицию за помощью.

Пока я, закусив губу в попытках найти выход, буквально ощущала, как трещат от напряжения сосуды в голове, голос мужчины отдалялся, мчась за хозяином вглубь леса – слишком быстро, как мне тогда показалось. Я смотрела вдаль, сквозь пушистые ветки сосен; колыхающиеся деревья, выросшие на высоких холмах, казались размытыми, нечеткими, на меня словно нашло оцепенение.

У меня было всего два варианта: промолчать и тогда, скорее всего, умереть здесь, в одиночестве, от голода и жажды или откликнуться и позволить Джеку Моррису совершить героический подвиг. Выбор был, хоть и дался он мне с трудом. Я выбрала второе, и пока мистер Моррис пробирался ко мне через сплетенную, как нити шерстяного одеяла, стену деревьев, я понимала, что не смогла бы поступить иначе. Я думала о Мии и о том, что она бы этого попросту не перенесла.

Два дня спустя я лежала у себя на кровати и читала роман Чарльза Диккенса, перипетии сюжета которого заставляли понемногу забыть многое из того, что произошло потом, когда шериф города спас мне жизнь.

Хотя всё мне забыть не удалось: например, разъяренный взгляд матери, когда меня, посиневшую, доставили в отделение скорой помощи. Врачи диагностировали у меня сильнейшее переохлаждение и вывих лодышки, и это не беря в расчет многочисленные порезы и ушибы, разукрасившие мое лицо и руки наподобие театрального грима.

– Ты хоть можешь себе представить, как мы с твоим отцом волновались, или у тебя за последние дни напрочь мозги отшибло?!

Я молчала, устало откинувшись на спинку сидения. По всему телу словно пустили электрические заряды, я чувствовала себя грязной, глупой и крайне измотанной.

– Убежать ночью в лес из дома из-за какой-то лишь идиотской обиды, это уму непостижимо! А если бы у тебя было заражение крови или на тебя нарвались бы волки?! – кричала мать, пока отец вёз нас домой, лавируя среди оживленного потока машин.

– Ты будешь наказана, Соф, и… Ну ты хоть ей скажи! – прикрикнула она на отца, раздраженно всплескивая руками.

Отец смотрел на дорогу и не отвечал ей. Он вообще не произнес ни слова за то утро, только, будто бы, пробормотал что-то вроде: «Слава богу», когда увидел мое бледное лицо на больничной койке.

С болью, не имевшей отношения к «ранениям», полученным в лесу от лап ежевичника, я вспоминаю наш разговор с Джеком Моррисом.

– Ты далеко зашла, милочка, – сказал он мне чуть ли не с гордостью, мчась по буреломам обратно в город. – Не каждый мужчина смог бы продраться через этот проклятый терновник.

– Но вы-то смогли, – ответила я, слабо улыбнувшись.

– Ну… – мужчина, явно польщенный, погладил свой значок. – Я на то и полицейский, чтобы спасать маленьких девочек из беды, так ведь?

Так, всё так. Жаль только, что… Э, нет, мы с вами не побежим впереди паровоза. Да и не поможет моя жалость никому. Что с нее теперь толку?

С помощью матери я смогла подняться на второй этаж – боль в левой ноге была невыносима. «Ну а что, не так всё и плохо… Зато будет что детям в старости рассказать», – думала я, левой рукой стягивая промокшую куртку. Правая рука была перевязана бинтами, из-под белой ткани уже начали проявляться алые полосы крови.

Мать не дала мне спуску за мою выходку (убежать ночью из дома, прихватив с собой ее бумажник – такое ей и в страшном сне не снилось), и поэтому с седьмого мая по седьмое июня 1959 года я находилась под домашним арестом. Целый месяц я торчала у себя в комнате, смотрела на цветущие сады под окном и умирала со скуки.

Но чаще всего… блин, как же это бесило. Чувствовать эту неконтролируемую злость, впитывать ее в себя каждой напружинившейся порой. Задыхаться от скручивающей в тугой узел нутро ярости.