Крис Уитакер - Мы начинаем в конце

— Может, скажешь, что вообще происходит, Винсент?

— Я ведь письмо тебе написал.

— Ну как же! «Прости» — вот что в нем сказано.

— Это от сердца.

— А остальное?

— Я все обдумал. Сделай как я прошу.

— И не рассчитывай. Твой дом я продавать не стану. По крайней мере, до суда. Будет приговор — будет определенность насчет будущего.

Винсент вроде обиделся. Словно об одолжении попросил, а Уок проявляет черствость. В письме он выразился предельно ясно. Почерк у него был настолько красивый, что Уок перечел письмо дважды. «Продай мой дом, — убеждал Винсент. — Дикки Дарк дает миллион, я согласен».

— Чек он мне уже выписал. Твоя задача — оформить документы.

Уок покачал головой.

— Погоди, мы тебя вытащим…

— Дерьмово выглядишь.

— Со мной порядок.

Помолчали.

— Дачесс и Ро… в смысле, мальчик. Ее братишка. — Винсент произносил имена боязливо, словно был недостоин даже говорить об этих детях.

— Потерпи, Винсент. Не пори горячку. Мы это еще обсудим, мы что-нибудь придумаем. Тебе надо просто выждать время.

— Чего-чего, а времени у меня полно.

Уок достал из кармана пачку жевательной резинки, одну пластинку протянул Винсенту.

— Контрабанда, — заметил тот.

— Она самая.

Напрасно Уок искал в его лице вину или раскаяние. Ни того ни другого не было. Мелькнула мысль, что Винсент почувствовал себя лишним на воле и придумал, как вернуться туда, где ничего не надо решать самому. Уок эту мысль отмел. Бред полнейший. Винсент все время прятал глаза — встретится с ним взглядом на миг, не дольше — и смотрит в сторону.

— Я знаю, Вин.

— Что ты знаешь?

— Что это сделал не ты.

— Виновность определяется задолго до того, как совершается преступление. Просто люди этого не понимают. Им кажется, у них есть выбор. Потом, когда уже ничего не изменить, они прокручивают ситуацию, лазейки ищут: а если б я вот так поступил, а если б вот этак… На самом деле, повторись всё, человек сделал бы то же самое.

— Сказать тебе, почему ты отмалчиваешься? Потому что я тебя сразу поймаю на нестыковках. Не прокатывает твой самооговор, Вин.

— Это не самооговор.

— Допустим. Где тогда оружие?

Винсент сглотнул.

— Найди мне адвоката, пожалуйста.

Уок выдохнул с облегчением, улыбнулся, хлопнул ладонью по столу.

— Давно бы так. Есть у меня парочка толковых ребят, как раз на особо тяжких специализируются.

— Мне нужна Марта Мэй.

Рука Уока застыла в воздухе, не успев опуститься на столешницу и продолжить отбивать победный ритм.

— Не понял.

— Марта Мэй. Ни с кем другим говорить не стану.

— Она же ведет семейные дела.

— Или Марта, или никто.

Уок помолчал.

— Почему именно она?

Винсент опустил глаза.

— Да что с тобой такое? Я тебя тридцать лет прождал. — Уок шарахнул рукой по столу. — Очнись, Винсент. Не одну твою жизнь на паузу поставили, слышишь?

— Выходит, мы с тобой почти одинаково эти годы прожили, так, что ли?

— Я не то имел в виду. Я хотел сказать, нам всем было тяжело. И Стар в том числе.

Винсент поднялся.

— Подожди.

— Чего тебе еще, Уок? Что ты сейчас такое важное сообщишь?

— Бойд с окружным прокурором будут требовать, чтобы тебя приговорили к высшей мере.

Фраза повисла в воздухе.

— Уговори Марту, а я все подпишу.

— Речь идет о смертной казни. Господи, Винсент… Одумайся уже наконец.

Тот стукнул в дверь, вызывая охрану.

— Увидимся, Уок.

На прощание — фирменная полуулыбка с этим свойством переносить на тридцать лет в прошлое и удерживать Уока всякий раз, когда он уже готовился поставить крест на Винсенте Кинге.

В то первое воскресное утро они спали до восьми.

Дачесс проснулась раньше, чем Робин. Лежала и смотрела на притулившегося к ней мальчика со смугло-золотой мордашкой. Солнце любило Робина, он всегда легко загорал.

Дачесс поднялась, скользнула в ванную, выхватила взглядом собственное отражение. Она похудела, если не сказать «отощала»; щеки запали, ключицы выпирали устрашающе. С каждым днем Дачесс все больше походила на Стар; теперь даже Робин упрашивал ее съесть хоть что-нибудь.

Лишь когда она шагнула из ванной, взгляд упал на новое платье. Цветочки по подолу — вроде маргаритки. Рядом — вешалка с белой хлопчатобумажной рубашечкой и черными брючками. Этикетки целы, на них указан размер — 4–5.

Дачесс только предстояло приноровиться к звукам старого дома, и по лестнице она спускалась с опаской, отмечая про себя, какие ступеньки скрипят, а какие нет. Она замерла возле кухонной двери. Хэл в начищенных ботинках, в рубашке с жестким воротничком варил кофе. Живо обернулся, хотя Дачесс была уверена, что подкралась совершенно бесшумно.