Марек Краевский - Чума в Бреслау

Он встал и замешкался. А может, этот Шмидтке маленький и слабый? Может быть, даже вместе они не справятся со мной? В конце концов, я сегодня не в себе, и поэтому так дал себя обуздать этому ублюдку! Затем отворились двери. В них стоял охранник Ошевалла. Он оглядел камеру, потом повернулся к кому-то в коридоре.

— Входи после отвшивения!

В камеру вошел огромный мужчина атлетического телосложения. Мок в мгновение ока зафиксировал его татуировки, выдвинутую челюсть, маленькие, прикрытые глаза и усмешку. Да, великан улыбался Моку. Он выставил щербатые, оскаленные зубы. Мок принял решение.

Когда позже Мока спросили, как ему это удалось за столь короткое время, он не смог ответить. Когда полиция допрашивала Шмидта, тот заикался и только повторял, что ничего не видел. Точно так же ничего не видел охранник Ошевалла, который через неделю перестал выполнять свою функцию за невыполнение обязанностей. Никто ничего не говорил, но все это видели. Как Мок прыгает на спину проснувшегося Дзялласа, койка скользит по камере, а вода льется из банок, на которых она была установлена. Как впивается коленями ему в лопатки. Как хватает его обеими руками за подбородок. Как одним резким движением задирает его голову вверх. Они слышали, как Дзяллас кричал: «Он заплатил мне, Ошевалла заплатил мне за твой позор!» Они слышали, как с каким-то влажным треском у него ломается шейный позвонок. А также они слышали крик Мока:

— Я убил его, и никто мне ничего не сделает! — он взмахивал руками, на которые хлынула кровь изо рта Дзялласа. — Я убил его, и я здесь бог! Я убью любого, кто тронет меня! Ночью я сломаю ему шею, как и тому!

— Без дыхания, — медленно сказал Шмидтке и повернулся к Ошевалле: — Я тут не останусь.

Мок проснулся среди ночи и резко сел на койке. Его пронизывал холод. Он укутался одеялом и смотрел на лунный свет, падающий сквозь решетку. В ярком, холодном свечении он увидел маленькие тени насекомых, движущихся по полу. Ему казалось, что он слышит шелест их покрытых волосками ног. Он почесал подмышку и получил легкий укол боли. Это лопнул маленький пузырек, памятка от клопа. Он опустился обратно на твердую койку и, переполненный такой радостью, пожелал протянуть руку под кровать и почувствовать на коже щекотание ножек своих маленьких приятелей. Эту радость доставили ему почти три месяца назад, когда он сломал позвоночник Дзялласу и когда услышал слова Шмидтке: «Я тут не останусь». Уже тогда, когда он вытирал окровавленные руки о грубые штаны, он знал, что нашел рецепт от страха и унижения, которые угрожали ему в тюрьме. Он был как живая граната, как изобретатель боевого газа, носящий с собой его пробы. Этой радости он не утратил даже в карцере. Ибо именно тогда он приобрел в себе францисканскую любовь к существам, которые появлялись в его узкой и низкой темнице. Он любил их как испытанных друзей, к их укусам относился как к чуть грубоватым приветствиям, а к их щекотанию — как к изысканным ласкам. Прикосновение крысиных усов было похоже на утешение.

Не вставая с койки, он коснулся рукой печки, которая обогревала сразу две камеры. Она была комнатной температуры, потому что берегли топливо. Он сам не знал, сколько его нужно. Он никогда его не зажигал. Это всегда делал сосед в соседней камере. Мок в этой тюрьме, особенно после выхода из карцера, ничего не делал, не выполнял даже самых простых действий. Многие хотели ему служить. От страха и от восхищения. Когда охранник провожал его на допрос, в камерах шептали: «Без дыхания». Когда он возвращался с допросов, на которых, впрочем, не говорил ни одного слова, заключенные стучали ложками по мискам. Это была музыка победы, какофонический панегирик в честь триумфатора.

Он хорошо устроился в следственной тюрьме на Фрайбургерштрассе. Будучи прирожденным педантом, он ценил регулярный ритм дня. Три тех же самых приема пищи в течение дня он считал само собой разумеющимся. Бывший гурман и сибарит инстинктивно научился фильтровать ароматы и вкусы. Его небо и обоняние посылали в мозг только те раздражители, которые были приняты ими. Поэтому — в отличие от заключенных, стражников, адвокатов в суде и даже жителей окрестных многоквартирных домов — он никогда не чувствовал удушливого запаха, когда в девять утра выносили ведра с фекалиями и сливали их в большую бочку во дворе. Из пригоревшей каши он старался высосать, а вернее сотворить, совершенно все, что ему нравилось: какой-то далекий и неясный запах копчености и деликатесного лука, какой-то скрытый запах солонины. Впрочем, он научился простому трюку, который позволял любому заключенному каким-то образом нивелировать отвратительный вкус переваренной моркови, а также соуса из брюквы и сельдерея, в котором плавали жилы и тонкие хлопья самого жесткого мяса. За едой он просто затыкал нос. Тогда исчезал настоящий вкус, а чувства реагировали на вкус потенциальный. Иногда фильтр переставал работать. Он не нервничал тогда, не жаловался и не злился. Он вспоминал сцену своего последнего разговора с Гансом Пресслом. Он видел его умоляющие глаза и говорил сам себе с нежной, ласковой улыбкой: «Это твое покаяние, Эберхард, за Прессла. Хвала милостивому Богу, что он не задал тебе хуже. А если Ему понравится испытывать тебя чем-то более выразительным, например постоянной болью или неизлечимой болезнью, то ты примешь это со смирением. Ты не Иов, но ты можешь им быть».