Франко Маннара - Меня зовут Бёрди [litres]

– Где она собиралась, эта группа слова?

– Толком не знаю, я и слышать о ней не хотел. Кажется, где-то недалеко от площади Тертр на Монмартре.

– Он пил, принимал наркотики?

– Да нет, во всяком случае, не увлекался. Мог выпить немного, но наркотики? Нет, это совсем не в его духе.

– У него появились в последнее время новые друзья?

– Не могу вам сказать, знаю только, что он встречался иногда с какими-то участниками своей группы. Он не хотел больше нигде бывать, во всяком случае, со мной. Я присоединился однажды, когда он ужинал с престарелой хиппи лет шестидесяти и высоким блондином в прикиде по последнему писку моды и очках в металлической оправе. Они говорили о воскресении Христа, так что я не стал задерживаться.

– Вы помните, как их звали?

– Извините, совсем не помню. Я пробыл там всего несколько минут.

– Больше ничего?

– Нет, ничего особенного.

– Вот моя визитка, если что-нибудь вспомните, сразу звоните.

Когда Ибанез уже закрывал за собой дверь, хозяин магазина окликнул его:

– Инспектор, я тут подумал, одна вещь показалась мне странной, зная его. Я помню, что, когда пришел забрать коробки, музыка еще играла. Он поставил диск на repeat . Диск Арво Пярта под названием Tabula rasa . Он только его и слушал уже несколько месяцев. Но меня удивило, что он поставил его на повтор, как будто не собирался спать или кого-то ждал.

Инспектор достал блокнот, записал название диска, еще пару-тройку соображений и попрощался.

В метро на обратном пути Паоло просматривал фотографии из дома престарелых. Он догадался, что этот ад начался не вчера. Вероятно, по этой причине Берди и покинула родительский дом в день своего совершеннолетия, не найдя ни поддержки, ни защиты, которые должны были обеспечить ей предки. Его распирает желание задушить бабку собственными руками и бросить ее под поезд. В жилах бурлит лава. Берди ублажает стариков за деньги. Это печально и гадко. Но что организатор этих визитов, оказывается, ее бабушка – это уже совсем другая история. История семьи, в которой грязь копилась годами, десятилетиями, и расползлась до этого сада при доме престарелых, где праздность на восьмом десятке засасывает, как вонючее болото.

Теперь ему ясно, что мечты о новом усилителе обойдутся куда дороже, чем он ожидал. Дороже, чем десятки часов ходьбы за этой девушкой с бездонными глазами. Они будут стоить ему изрядной дозы ненависти и многих бессонных ночей, неугасающей ярости. Игла под солнечным сплетением уже пронзает его до нутра, и растекается яд.

Пальцы его руки, держащей телефон, побелели от напряжения, он не может разжать челюсти, с тех пор как обошел развалины колодца. Ему уже больно. Сидящая напротив женщина поглядывает на него встревоженно. Паоло смотрит на свое отражение в окне вагона и видит, что ненависть трудно не заметить в его глазах. Он убирает телефон и выходит на «Ламарк-Коленкур», дальше пойдет пешком. Ему необходим простор.

От самого дома престарелых все его тело постепенно охватывает напряжение. Надо избыть эту ярость, утопить ее, растворить в опускающейся на город ночи.

Он позвонил Виновалю, сказал, что есть новости, что это не терпит, и назначил ему встречу в агентстве. Паоло хочет удалить фотографии из своего телефона и не видеть их больше никогда. Он старается избегать всех улиц, на которых рискует встретить знакомых, а потом, ничего сознательно не решая, вдруг замедляет шаг и пропадает в асфальтовых дебрях на добрый час и не отвечает, когда потерявший терпение патрон звонит ему четыре раза за десять минут. Он бродит, полузакрыв глаза, в парах дизельного топлива, шарахается от фонарей, уже зажигающихся на улицах Монмартра.

На каждом шагу он мысленно произносит статью своего кодекса. Как мантру, как молитву. И чувствует, как поднимается с каждой секундой сильнейшая волна, готовая его поглотить. Он идет, загипнотизированный этими образами, запечатлевшимися в каждой складочке его мозга картинками на обоях с запахом смерти. Такое чувство, будто он взломал дверь в подвал, где гниют трупы. Куча трупов. Тысячи мух липнут к мутным, засаленным стеклам. Пахнет смертью. Пахнет ненавистью. Он уже не знает, закрыты ли его глаза, реальны ли эти мелькающие перед ним картины, эти встречные тени. Они рассеиваются, поравнявшись с ним, одна за другой. У каждой третьей черты Берди, и всякий раз ночь засасывает ее, поглощает. Картины, в которых он перерезает горло, ломает руки и ноги этим вампирам, жгут ему сетчатку. Он снова повторяет кодекс, но на этот раз вслух.