Клер Макинтош - Позволь мне солгать [Litres]

– Мы могли бы купить какую-нибудь общую собственность. Что-то, что принадлежало бы нам обоим.

– Но Дубовая усадьба и так принадлежит нам обоим.

Марк не отвечает, но я знаю, что он со мной не согласен. Он окончательно переехал ко мне в конце июня, когда я уже была на четвертом месяце беременности, и оказалось, что Марк несколько недель не ночевал в своей квартире.

«Чувствуй себя как дома», – радостно сказала я, но сами эти слова словно подчеркнули тот факт, что домом владею я.

Прошли дни, прежде чем Марк прекратил спрашивать у меня, можно ли ему заварить чаю, и недели, прежде чем он перестал сидеть на диване, не поджимая ноги, как и полагается гостю.

Хотела бы я, чтобы он любил этот дом так же, как и я. Если не принимать во внимание три года, проведенных в университете, я прожила тут всю свою жизнь. Да, вся моя жизнь прошла в этих стенах.

– Просто подумай об этом, – мягко предлагает он.

Я знаю, Марк считает, что здесь слишком много призраков. Что спать в родительской спальне для меня нелегко. Может, это и для него нелегко…

– Ладно, – соглашаюсь я.

Но я имею в виду «нет». Я не хочу переезжать. Дубовая усадьба – это все, что у меня осталось от родителей.

Элла просыпается ровно в шесть. Когда-то это время казалось мне невероятно ранним, но после недель ночных бдений и постоянного подъема в пять пробуждение в шесть утра кажется поздним началом дня. Марк заваривает чай, а я укладываю Эллу в кровати с нами, и мы валяемся еще часик, прежде чем Марк идет в душ, а мы с Эллой спускаемся завтракать.

Полчаса спустя Марк все еще плещется в душе – я слышу гул в трубах и ритмичный перестук, эдакое музыкальное сопровождение любого включения воды в нашей ванной. Элла уже одета, а я вот еще в пижаме, танцую на кухне, стараясь насмешить малышку.

Шорох гравия во дворе напоминает мне о вчерашнем вечере. Утренний свет льется в окно, и мне стыдно за то, как я вчера себя накрутила. Хорошо, что телефон Роберта был отключен и единственным свидетелем моей паранойи оказался Марк. В следующий раз, когда я останусь одна вечером, я включу громкую музыку, зажгу везде свет и буду ходить по дому, хлопая дверьми. И не стану закрываться в одной комнате, разыгрывая никому не нужную драму.

Я слышу металлический щелчок почтовой щели, мягкий шорох писем, падающих на коврик у входа, а затем тихий стук – почтальон что-то оставил на крыльце.

Когда Элле было пять недель и малышку мучили колики, почтальон принес заказанный Марком учебник. У меня ушел целый час на то, чтобы укачать ее, и, когда Элла наконец-то заснула, почтальон громко постучал в дверь, да с такой силой, что даже лампочка в коридоре закачалась.

Я распахнула дверь и обрушила на беднягу весь гнев невыспавшейся молодой мамочки – уверена, такую головомойку он запомнил надолго. После того как моя ярость иссякла и мои крики уже не могли соперничать с воплями Эллы, почтальон предложил в дальнейшем просто оставлять посылки под дверью, чтобы не беспокоить нас. Как оказалось, я была не единственной жительницей в нашем квартале, предпочитавшей такой modus operandi [5] Образ действия ( лат. ). ( Примеч. пер. ) .

Я жду, пока шаги затихнут, – мне не хочется выходить к почтальону в пижаме, к тому же все еще неловко за ту истерику со слезами в день скандала с ним. В коридоре я подбираю почту: рекламные листовки, счета, официальное письмо в желтом конверте для Марка… Сняв ключ с крючка под подоконником, я отпираю входную дверь. Ее немного заклинивает, и мне приходится поднажать.

В теплый коридор веет ледяным холодом.

Но вовсе не потому я отшатываюсь, распахнув дверь. И пугает меня вовсе не посылка, лежащая на стопке дров слева на крыльце.

Все дело в крови, размазанной по ступеням крыльца, и внутренностям, свисающим с порога.

Говорят, деньги – корень всего зла.

Причина всех преступлений.

Есть другие, как я, – другие люди, влачащие полужизнь, – и все они оказались в такой ситуации из-за денег.

Им не хватало денег. Или, напротив, денег было слишком много.

Им нужны были чужие деньги – или кому-то чужому нужны были их деньги.

И что же в итоге?

Утраченная жизнь.

Только на этом все не заканчивается.

Анна

Кролик лежит на верхней ступеньке, его живот вскрыт одним движением. Студенистая масса мышц и внутренностей выпячивается наружу. Взгляд остекленевших глаз устремлен на улицу, рот с белыми резцами приоткрыт.