Дин Кунц - Исступление. Скорость

Потом, вернувшись домой, он сможет похоронить ее на лугу – чтобы собаки смотрели, чтобы в траве пели и кормились насекомые и Ариэль целовала каждый труп прежде, чем он будет предан земле. И все это – при лунном свете, если луна выйдет из-за туч.

Теперь быстрее – прикончить ее и спать…

Торопливо шагая к дому, Вехс неожиданно осознал, что все еще сжимает в руке отвертку, которой работал. Пожалуй, убить Котай Шеперд отверткой будет интереснее, чем из пистолета, а по времени – почти так же быстро.

Он взбежал по ступеням на веранду, где среди морских раковин, безмолвный и неподвижный, висел палец адвокатессы из Сиэтла.

Вехс даже не вытер ног, что было для него необычно.

Открывая дверь, Вехс услышал скрип ржавой петли, прозвучавший в лад его хриплому дыханию. Ненадолго остановившись на пороге, он почувствовал, как бешено стучит его сердце.

Он никогда и ничего не боялся. Однако эта женщина уже несколько раз заставила его ощутить беспокойство.

Вехс сделал несколько шагов вглубь гостиной и снова остановился, чтобы взять себя в руки. Это ему удалось. Очутившись в знакомой обстановке, он никак не мог понять, с чего это он так торопится прикончить пленницу.

Может быть, ему что-то подсказывает интуиция?

Но его интуиция еще никогда не высказывалась так невнятно и неопределенно, чтобы он не знал, как ему поступить. Котай Шеперд была совершенно особенной женщиной, и ему хотелось убить ее по-особенному. Всадить ей в голову пару пуль или несколько раз пырнуть отверткой означало бы использовать ее богатый потенциал в высшей степени расточительно и неблагоразумно.

Он никогда ничего не боялся и не боится. Никогда, ничего.

Но даже беспокойство, которое Вехс испытывал, роняло его в собственных глазах. Поэтесса Сильвия Платт, чьи стихи вызывали у Вехса противоречивые чувства, сказала однажды, что миром правит паника – «паника с лицом собаки, дьявола, старухи, проститутки; паника, чье имя пишется одними заглавными буквами; паника без лица – но всегда, и во сне и наяву, одна и та же хорошо всем знакомая Паника…»

Но паника никогда не руководила поступками Крейбенста Вехса и никогда не будет. У него не было и нет никаких иллюзий и заблуждений относительно природы бытия, никаких сомнений относительно своего собственного предназначения, и ни одна минута его жизни, даже по зрелому размышлению, не нуждается в переосмыслении.

Жить со страстью.

Жить ощущениями.

Если он будет трусить, то никогда не сможет жить со страстью, потому что паника не позволит ему совершать дерзкие, захватывающие поступки и экспериментировать с ощущениями. И он не позволит этой таинственной женщине напугать себя.

Ожидая, пока стихнет сердцебиение и придет в норму дыхание, Вехс машинально вертел в руке отвертку, любуясь ее широким тупым концом.

Едва Вехс вошел в кухню, даже прежде, чем он успел заговорить, Кот поняла, что с ним произошли какие-то перемены. Он разительно отличался от того Вехса, которого она знала до сих пор. Убийцей овладело какое-то иное, чем раньше, настроение; Кот не сомневалась в этом, хотя внешне перемена была столь незначительна, что она вряд ли взялась бы перечислить те признаки, которые говорили об этом.

Вехс приблизился к столу и, казалось, вот-вот сядет, но в последний момент он почему-то передумал и остался стоять в двух шагах от своего стула. Нахмурив лоб, он некоторое время молча разглядывал ее.

В правой руке убийцы Кот заметила отвертку. Пальцы Вехса безостановочно вращали резиновую рукоятку, словно затягивая какой-то воображаемый шуруп.

Там, где он прошел, остались на полу комочки свежей грязи. Удивительно, как это он вошел в собственный дом в грязных ботинках?

Кот чувствовала, что не должна говорить первой. В эти тревожные минуты все слова могли поменять свои значения, так что даже самое невинное замечание могло подтолкнуть Вехса к импульсивным, непредсказуемым действиям.

Всего несколько минут назад она отчаянно желала быть убитой быстро и даже намеренно пыталась нащупать ту особую струнку, которая заставила бы Вехса поддаться своим инстинктам убийцы. Кот даже обдумала, как, несмотря на наручники и цепи, лучше всего осуществить самоубийство, а теперь сама удерживала язык за зубами, боясь хоть чем-то рассердить его.

Очевидно, даже погрузившись в пучину беспросветного отчаяния, она продолжала лелеять в глубине души слабую, но упрямую надежду, которую поначалу не замечала за пеленой горя и тоски. Глупое, глупое желание остаться в живых. Жалкое стремление получить хоть крохотный шанс. Надежда, которая всегда представлялась Котай облагораживающей, теперь выглядела такой же бесчеловечной и патологической, как всеобъемлющая жадность, и такой же убогой, как похоть. Желание жить, жить любой ценой и во что бы то ни стало, всегда казалось ей присущим лишь животным.