Агата Горай - Забыть нельзя помнить

– Как ты? – Присаживаюсь на корточки и внимательно осматриваю похожее на свинцовое месиво лицо.

Растирая грязным рукавом на несколько размеров большей, чем надо, рубахи сочившуюся из разбитой губы кровь, Васька проговорил:

– Жора, скажи, зачем нас мамки рожали? Зачем угробили собственную жизнь и обрекли на вот это нас? Терпеть больше невмоготу. – С глаз Васьки срываются слезы, и как хорошо, что этого, кроме меня, никто не видит. С теми мальчишками, которые были замечены рыдающими, обращались более жестоко, а еще заставляли носить платья и мочиться сидя.

– Да ладно тебе. – Если б только Васька знал, сколько раз я задавался этим же вопросом… Но я старше и должен быть сильнее, даже мудрее, несмотря на свои одиннадцать лет. – Сколько нам тут осталось? Жизнь ведь ого-го какая длинная, а детский дом еще лет пять-семь, и останется в прошлом. Будем строить взрослую жизнь так, как нам того хочется. Не будет в ней ни Кузьмы, ни Ивана, ни Астаха, ни кого-то еще, кто будет указывать нам, где спать и как дышать. Все наладится, нужно только подождать.

– Наверное, ты прав, – безрадостно шепчет Васька. – Вот только семь лет это очень много. Мне сейчас семь, считай, впереди еще целая жизнь…

– Васька, не распускай сопли. Эти скоты старше, и уже через пару-тройку лет их не станет. Так что все наладится еще раньше, чем мы этого ожидаем. Главное – выстоять и исполнять то, чего они от нас требуют.

– Зачем меня мамка родила?..

Убеждать в светлом будущем человека, над которым ежедневно издеваются так, будто он бесчувственное бревно, все равно что пытаться убедить приговоренного к смерти в том, что на небе ему будет лучше – одинаково призрачные перспективы. Тем более это глупо, когда ты и сам-то ежедневно проклинаешь собственное существование и хочешь увидеться с мамкой лишь с одной целью: глядя в глаза задать вопрос – зачем я здесь? Да и в одиннадцать лет недостает слов, чтоб говорить о подобных вещах.

Оставляю Ваську наедине с его мыслями и, хватаясь за левое подреберье, бреду к Лешке, который не проронил ни слова.

– Леха, ты как? – склоняюсь, легонько касаюсь плеча, тормошу. – Лех?

– Номально, – голосом, похожим на мышиный писк, слышится ответ.

– «Номально», это хорошо. Но ты не врешь? – какой-то слишком неподвижный и тугой узел, а не человек лежал на полу.

– Нет. Номально.

Когда в комнате появились остальные наши соседи и заняли спальные места (коек было семь, а нас одиннадцать, самые мелкие спали по двое), Лешка продолжал лежать в углу, утверждая, что ему там хорошо. Мне было за него тревожно, но помощи просить у воспитателей было бесполезно – врачей на нашей территории все равно не было. Раз в неделю наведывалась медсестра, которая осматривала только больных, а те, кто ни на что не жаловался, в глаза ее никогда не видели.

Майское солнце еще не успело прогреть впитавшие в себя за суровую зиму холод стены, одеял на всех не хватало, а о простынях мы и мечтать не могли, приходилось согреваться теплом собственного тела, скрутившись в три погибели на голом, вонючем, блохастом матрасе. В этот вечер я засыпал с одной мыслью – как можно раньше сообщить воспитателю о Лешке, пусть они его все же осмотрят и чем-то помогут.

С утра я обнаружил Лешку в луже крови, которая вытекала из его заднего прохода. Тело было холодным. Его живо прибрали из нашей комнаты и увезли в неизвестном направлении. Смерть не была чем-то удивительным и неожиданным. Сироты бесконечно болели и мерли как осенние мухи. Никого не интересовали и не волновали причины, по которым в приюте стало на одного ребенка меньше, когда война ежедневно забирала жизни тысяч взрослых и крепких мужчин и женщин. Умерших детей ежемесячно десятками вывозили за пределы нашего городка, и о том, где их хоронят, никто не знал. Может, их просто сжигали; а может, сбрасывали в какую-нибудь бездонную яму с названием «Человеческие отбросы».

Ровно через неделю в бане нашли повешенного Ваську. И снова никто не задумывался: «почему?», «как?» и «сам ли?». Его просто увезли в неизвестном направлении.

После смерти Васьки я принял решение ни за кого не заступаться и прекратил рассказывать сказки о том, как все наладится, когда мы станем взрослыми. Я и сам в это больше не верил, полностью разочаровался в жизни и окончательно убедился в ее несправедливости и жестокости. Впервые я всерьез задумался над вопросом – как быть дальше: облегчить страдания с помощью веревки или доказать этому миру, что я сильнее? Доказать – было моим выбором.