Антуан д'Эстет - Flamma

Происходящее в этот момент на полотне, чем-то напомнило начало спектакля. Вот только уговорить ведьму оказалось гораздо сложнее и в облике змеи проявилось нетерпение.

Тени на полотне вновь превратились в человеческие фигуры и закружились в восхитительной красоты танце, а растянутая на сцене ткань стала медленно блекнуть, растворяя сказку, будто то был всего лишь мираж. Но волшебство на этом не закончилось: танцующие тени, словно обрастая плотью, появлялись из-за скрывавшего их ранее полотна и, завершая свой танец, уже на сцене и воплоти, кланялись благодарному зрителю.

Однако «Сказ о заколдованной змее и гордой ведьме» еще не был завершен.

— И в наказанье ведьма та, — выступили на поклон оба поясняющих артиста, — Змеей оставила бедняжку навсегда.

Зрители взорвались аплодисментами, полностью заслужившим их актерам. А епископ, вместе со всеми хлопавший в ладоши, сказал архидьякону:

— Благодарю тебя, Люциус.

— За что, ваше преосвященство? — удивился тот.

— Ты открыл мне новый мир театра, — объяснился епископ. — Мир, где нет лицемерия, пафоса, этой порой раздражающей актерской напыщенности.

Архидьякон усмехнулся.

— Да, — согласился он, — пожалуй вы правы: здесь все проще, прозрачней, где-то наивней, но… не кажется ли вам, что у сказки должен быть хороший конец?

— Нет, Люциус, — ответил епископ, — иначе содержащаяся в ней мораль будет потеряна.

***

Представление закончилось, однако народ не спешил расходиться. Каждому хотелось подняться на сцену, заглянуть за растянутое там полотно и разгадать секрет только что явленных зрителю чудес. Не устоял перед таким соблазном и епископ. А последовавший было за ним архидьякон, внезапно остановился.

— Ребекка! Ребекка Эклипс, сейчас же вернись взбалмошная ты девчонка! — донесся до него сердитый женский голос.

Люциус обернулся в сторону, откуда раздался этот окрик и увидел маленькую девочку, убегавшую от какой-то не внушающей симпатий женщины.

— Ребекка Эклипс, — шепотом повторил архидьякон и на сердце у него похолодело.

А девочка тем временем проскользнула сквозь толпу и, свернув за ограду театра, скрылась из виду. Женщина, видя это, недовольно хлопнула себя по худощавым бокам, но не сделала и шагу, чтобы догнать беглянку. Зато вслед за ней, сам не зная почему, пошел Люциус.

Я шел следом за Ребеккой и не знал, зачем это делаю. Одного лишь взгляда на маленькую и хрупкую десятилетнюю (едва ли старше) девочку, одетую в платье из грубой серой ткани и весело подбегавшую к разным предметам, дабы поиграть их тенями, как это делалось в театре, было достаточно, для того чтобы понять: ничего плохого я ей не сделаю.

И, тем не менее, не в силах разобраться, что за чувство толкает меня сопровождать каждый шаг Ребекки своим шагом, я следовал за ней. Пока вдруг не поймал себя на странной мысли, навеянной, должно быть, виденными в театре любовью и счастьем:

«Как, наверное, здорово иметь семью», — подумал я, и сам испугался того, что посетило мою голову — голову убийцы. Но мечты о счастье не остановить, а прогонять их… так не хочется; и они продолжались:

«Как хорошо таким тихим спокойным вечером идти по улице Лондона держа за руку свое родное дитя, другую руку которого держит прекраснейшая, — ибо любимая, — женщина».

Впрочем, скоро эти светлые думы прервала с грохотом промчавшаяся позади карета. И как слова актеров в театре отражались тенями на полотне, так и мои мысли отразились тенями на освещенной фонарем этого экипажа земле. Очертания трех фигур: мужчины — мои, ребенка — Ребекки и женщины — Маргариты (ибо ни с кем другим я не мог связать это давящее сердце чувство), — растянулись по узкой лондонской улочке, почему-то дружно соприкасаясь руками.