Патрик Макграт - Паук

— Оставь, Хилда, — с досадой сказал он, доставая кисет.

— Оставить? Смех да и только. Оставь меня, водопроводчик. Сидел весь вечер, как истукан, а потом хочешь потискать меня в переулке. Что это с тобой? Недополучил плату за трубы?

Я увидел, как отец оцепенел, словно эти слова задели его за живое. Уличный фонарь в другом конце переулка отбрасывал слабые блики света в щели между булыжниками мостовой и вдоль рядов кирпичной кладки. За трубы? За трубы? Так этим все и объяснялось? Отец не получил от нее денег за работу и знал, что не получит, — значит, она считала, что расплачивается с ним таким образом? Побледнев, он сунул кисет обратно в карман. Хилда бросила на него взгляд, приняла равнодушный вид, вздернула массивный подбородок.

— Что скажешь, водопроводчик? Это правда?

Отец стоял, весь белый от ярости, по-прежнему спиной к ней, и силился взять себя в руки. Больше всего ему хотелось жестоко ее избить, я это видел по знакомому выражению лица — он хотел исколотить ее до полусмерти, причинить ей такую же боль, что и она ему.

— Иди сюда, водопроводчик, — услышал отец ее голос.

И не шевельнулся.

— Иди же, водопроводчик.

Голос стал вкрадчивым. Хилда любезной. Отец повернулся. Со все еще отброшенными назад полами шубы, с руками на бедрах она прислонялась к стене, согнув одну ногу в колене, чтобы приподнялась юбка, и улыбалась ему.

— Иди ко мне, — прошептала Хилда.

Он подошел, покорно, будто собака. Продолжая держать на бедре одну руку, Хилда обхватила его другой сзади за шею, притянула к себе и нежно поцеловала в губы. Руки его лежали у нее на бедрах, задирали юбку; внезапно он распалился похотью к этой женщине, потерял голову, хотел взять ее немедля, сию же минуту у этой стены, уже расстегивал брюки, ошалелый, тяжело дышавший от страсти — но Хилда, не прекращая поцелуя, ухватила его руки, отвела от себя и отпрянула от него. Издала очень хриплый смешок и с дрожью запахнула шубу.

— Будет с тебя, водопроводчик, — сказала она, схватив отца за руки, когда он снова хотел прижаться к ней, — я иду домой.

Отец бешено зашептал, вновь потянулся к ней, и вновь она его оттолкнула. Потом погладила по щеке.

— Иду домой, — повторила она, — здесь холодно. Пока, водопроводчик, — покачала головой, когда он попытался ухватить ее в последний раз, отвалилась от стены и пошла, раскачиваясь, по переулку к фонарю, оставив отца в кипении вожделения и гнева, буре противоречивых чувств.

Хилда была проституткой, вот в чем дело, шлюхой, и расплачивалась с отцом услугами шлюхи, хотя до того вечера в переулке он этого не понимал. Придя домой полчаса спустя — отец выкурил у канала самокрутку, несмотря на холод, — он обнаружил, к своему раздражению, что мать его дожидается. Я слышал, как он шел по двору, как входил в заднюю дверь. Мать сидела с чашкой чая в темной кухне, и отец, пока не включил свет, не видел ее. Глаза у матери были припухшими.

— Все еще не спишь? — пробормотал он и, грузно сев у другого конца стола, стал развязывать шнурки на ботинках.

— Где был, Хорес? — негромко спросила мать. В голосе ее слышалось обвинение, смягченное душевной болью. Дверь из кухни в коридор была открыта, поэтому я тихо вылез из постели (я сам недавно вернулся), сел в пижаме на верхнюю ступеньку лестницы и стал слушать. Сохранилась ли у отца какая-то порядочность? Тронуло ли страдание матери его сердце, стало ли оно разрываться между невольным приливом сочувствия к ней, страдавшей только по его милости, и гневом против нее не только потому, что она являлась помехой в его шашнях с Хилдой Уилкинсон, но еще и за то, что пробуждала в нем угрызения совести? Думаю, сердце его еще не совсем окаменело; наверно, в нем еще сохранялись остатки той ответственности, какую он некогда чувствовал перед матерью, однако сознание вины, вызванное этими переживаниями, отец был вынужден яростно подавить по одной простой причине: страсть к Хилде он мог сохранять, только ожесточась против матери — другими словами, он воздвиг некие искусственные перегородки между своими чувствами: единственной альтернативой этому было путаться в неразберихе и нерешительности, а он стремился избежать этого жалкого, недостойного мужчины состояния. Поэтому в то время, как голос совести призывал его утешить мать, отереть с ее заплаканных глаз слезы, обнять ее, привести все снова в порядок, — противоположное, столь же сильное побуждение велело ему заставить ее страдать, обострить этот кризис, спровоцировать распад, расторжение тех ветхих уз, что еще соединяли их. Поэтому отец не стал утешать ее, плотно сжал губы, снял ботинки и принялся растирать ступни.