Любовь Баринова - Ева

— Ты не имел права. — Голос глухой, хриплый. — Ты не имел права.

— Значит, пусть бы убийцы жили дальше припеваючи?

— Ты не имел права. — Опирается спиной о косяк, скрещивает ноги и руки. — Полиция. Судьба. Их совесть. Но не ты. Не ты!

— А что мне до их совести? Про полицию я тебе сказал. Я бы только выставил себя на посмешище. И ты же уже взрослая, знаешь, что полиция, суды созданы явно не для восстановления справедливости.

Ариша смотрит ему в переносицу:

— Сколько ты собирался мучить моих родителей? Год? Два?

— Убийц, — поправляет Герман.

Ариша переводит взгляд на пол, потом снова на Германа:

— То есть ты не собирался меня возвращать?

Тишина, только слышно, как капает в ванной из незакрытого крана вода.

— Нет? — Ариша ударяет затылком о косяк. — А как же тогда быть со мной в этой твоей системе восстановления справедливости? А как же я?

— Я был молод тогда, многого не понимал. И не знал тебя.

Где-то вверху просыпаются, хлопают двери, слышатся утренние голоса.

— Хочешь, пойдем в полицию. Или давай вызовем полицию сюда, — говорит Герман. — Хочешь, застрелю себя.

— Лучше меня застрели. Мои родители убийцы, а меня растил похититель. Как мне теперь жить с этим?

— Ариша…

— Почему ты не вернул меня, когда их не стало? — Смотрит на него, взгляд чужой, совсем взрослый, будто и не ее.

— Потому что некому было возвращать. Мояри выяснила… нет, нет, — поспешно поясняет он, едва Ариша вскидывает голову. — Мояри ничего не знала о том, что я похитил тебя, просто интересовалась этой историей… ну, ты же ее знаешь. Так вот, она выяснила, что из всех родственников у тебя только дядя, который сидит в тюрьме, да его жена. Мояри просветила меня насчет детдомов. Она сама там росла. Ариша, я никогда не хотел причинить тебе зла. Поэтому решил, что должен о тебе позаботиться, — говорит Герман. — Решил, что обязан сделать это. Раз уж все так вышло.

— Извращенная мораль преступника, — презрительно произносит Ариша. — Но они ведь были богатыми, мои родители? Неужели не нашлось бы опекуна или…

— Там, в этих вырезках, это должно было быть. Какая-то банда воспользовалась тем, что я тебя украл, и запросила денег. Пять миллионов долларов. Твои родители отдали все… подчистую, еще и в долг брали, — Герман отводит взгляд. — Ты осталась ни с чем.

Ариша молчит долго. Потом, не глядя на него, говорит:

— Уезжай. Придумай что-нибудь, какое-нибудь внятное объяснение… для Митьки… для всех… и уезжай. Из Москвы, страны. — Она поднимает на него опустошенные глаза. — Сделай так, чтобы я тебя никогда больше не увидела. И, пожалуйста, никогда никому не рассказывай то, что рассказал сегодня мне.

— Ариша…

— Не беспокойся, даже Митька никогда об этом не узнает.

— Но…

Она берет пуховик с дивана, школьный рюкзак и уходит. Герман слышит, как хлопает входная дверь, щелкает английский замок.

Глубокая ночь. Электрический свет в зале ожидания слишком ярок и больно бьет в глаза. Большинство пластиковых стульев пусты. А на некоторых, как на клетках шахматной доски, опустевшей к концу игры, спят редкие пассажиры, рассредоточившись по доске, то есть по залу, подальше друг от друга, сдвинув вязаные шапки на глаза или закутавшись в куртки или пуховики. Некоторые спят на дорожных сумках. Компания ребят возраста Ариши и Митьки, с рюкзаками в человеческий рост, пытается разбить налитую тишину веселыми перебранками и взрывами смеха, но их голоса глушит гулкий пульсирующий ночной ток крови в ушах. Электронное табло показывает 4:05. Вокзальный воздух разрежен, но еще продолжает отстаиваться: взвесь от тысяч людей, бывших здесь днем, их запахов, эмоций, отголосков слов, слез, смеха, грубых окриков, медленно и тщательно проходит сквозь невидимые воздушные фильтры. Герман поднимается со стула, расправляет плечи, поправляет лямки рюкзака. Он выспался, и выспался на удивление хорошо.

В туалете Герман раздевается по пояс, обрабатывает рану на плече, умывается, моет грудь, подмышки. У жидкого мыла запах яблока. Голодный желудок принимает яблоко за настоящее, громко дает знать о себе. Последний раз Герман перекусил вчера в буфете Ленинской библиотеки, в которой провел весь день, чтобы убить время. Герман вытирается бумажными полотенцами, бреется, чистит зубы, ополаскивая их водой из бутылки с минеральной водой. Долго смотрит на себя в зеркало, будто сомневается, он ли это. Переводит взгляд на отражения кабинок. Все, кроме одной, открыты. Герман надевает чистые носки, чистую майку, свитер с толстым горлом, пуховик. Пуховик отливает по бокам и на карманах салом, как кожа тюленя.