Леви Тидхар - Усама [litres]

Это было за три дня до выборов, так в то утро в газете писали, а я остановился по пути на станцию выпить чашечку кортадо [35] Кортадо – напиток из кофе эспрессо, с добавкой горячего молока в равной пропорции. , где молока чуть поменьше, пью, газету листаю. По всему казалось, что предстоял прелестный денек. Я еще подумал: завтра уже пятница. На свой cercanias [36] Cercani`as – пригородный поезд в Испании. я сел более или менее в обычное время. Ехал я в Аточу, там пересадку надо было делать. Поезд был набит битком, как всегда в часы пик, но мне досталось место, и я уткнулся в газету, говоря по правде, не особо обращая внимание, кто меня окружает. Обдумывал, как поведу вечером жену куда-нибудь поужинать: в тот день была наша годовщина, и я проглядывал перечни ресторанов, пытаясь решить, какой из них хорош и какую еду стоит заказывать. Это последнее, о чем я, помнится, думал: чего бы такого хотелось вечером на ужин со своей женой.

Меня подбросило, и я полетела по воздуху. Ударилась о стену. Помню, подумала… глупость, конечно… помню, подумала про краснокожих индейцев. Как в вестернах. Краснокожие индейцы, лица раскрашены как у вышедших на тропу войны. Я… дотронулась до лица, а челюсти-то у меня и нет. Слышала, как одна американка говорила: «Помогите, пожалуйста, прошу вас, помогите моим детям», – еще слышала, как другая женщина кричала: «Джордж, ты сможешь мне помочь?» Не знаю, кто такой был этот Джордж. Там еще… там, на полу, рука лежала. Одна кисть. С кольцом обручальным на безымянном пальце. Я потом сдвинуться попробовала, но поняла, что никак не могу. Что-то как будто снизу держало. Людей я слышала, только все это как будто издалека доносилось. Я…

Очень меня жажда мучила. Боли-то я поначалу не чувствовала, в шоке, надо полагать, была, но она поползла по мне, медленно так, а потом я тоже принялась кричать, только не знаю, слышал ли меня кто. Помню, плакала. Сделалось очень темно. Не знаю, много ли времени прошло. Потом мужчины окликать меня стали, говорили, мол, держись, и я слышала их, пробовала отвечать им, только не знаю, могла ли я к тому времени говорить. Слышала, как они вытаскивали какую-то женщину, и та была жива. Помню, я тогда по-настоящему радовалась. Потом боль сделалась не такой сильной, да и голоса стали все понемногу пропадать. Потом болеть вообще перестало. Я, помню, подумала, что повезло.

Боль… боль кипящим морем разливалась у меня по коже. Я и не знала, что у меня так много кожи. И уж точно не знала, что она способна причинять такую боль. Я вопила, умоляла убить меня. Пламя пожирало мое тело, меня пожирало. Я ничего не видела. Я только знай себе молила их, умоляла их убить меня. Потом я даже думать не могла, чтоб словами, кругом одна только боль и была, типа пытки, какую я не в силах была прекратить и сделать ничего не могла, чтоб она прекратилась, кругом огонь, все огнем горело. Потом как жало впилось, чую, что-то кольнуло меня, и боль стала проходить… даже не знаю, как и рассказать-то об этом. Боль ушла, я услышала, как кто-то сказал: «Морфин должен помочь», – и мука ужалась от преисподней до больничной койки, и мне больше не было больно. Лучше чувства в целом свете нет, как боли не чувствовать. Я лежала себе там, и такое облегченье пришло. Потом я уснула. По крайности, думаю, что уснула.

На спинке кресла передо мной было пятно в форме сердечка. Стало трудно дышать. Оттуда, где людей рвало, шел густой тошнотворный запах. Я у иллюминатора сидел. Смотрел в него. Во рту у меня кулак был, и я так впился в него зубами, что кровь выступила. Слышал, как где-то рядом малый по телефону разговаривал, потихоньку. «Становится и впрямь погано, пап», – сказал в трубку. Я старался не думать о мертвой стюардессе. Они ее ножом закололи. Глянул в иллюминатор. Небо было такое голубое. Нью-Йорк внизу прекрасен. Раньше мне всегда нравилось летать. Я пытался не слышать воплей. Почувствовал, что мы пошли на снижение, и, не думая, заткнул уши, как всегда делал. Я заткнул уши. Сам не знаю, зачем я это сделал. В иллюминаторе мне были видны башни. Моя левая рука лежала на ободе иллюминатора. Правую я все еще во рту держал. Одна из башен горела. Кто-то без конца раз за разом восклицал: «Боже мой, о Боже мой!» Башни приближались – очень быстро. Потом раздался треск, словно разом сломалась тысяча костей.

Он попал на какую-то тихую улочку, и его сильно рвало, рвота заляпала все туфли.