Леви Тидхар - Усама [litres]

Всем, кого это трогало, повезло, что мальчишка заявился всего через час и пятнадцать минут после открытия почты.

Джо едва не пропустил его. У мальчишки были каштановые волосы и смуглая кожа, он был низкорослым и прошел незамеченным через толпу взрослых, явившихся проверить свою почту. С собой у него была небольшая коричневая сумка с лямкой, висевшая у него на плече. Джо едва обратил на него внимание: маленькая, неприметная фигурка миновала просторный зал ожидания, направляясь в конец одного ряда абонентских ящиков…

Вот оно.

Всего на минуту в руках мальчишки оказалась почта. Конверты. Небольшая посылочка. Пара одностраничных рекламок. А потом все они исчезли в небольшой коричневой сумке, и мальчишка направился к выходу. Его никто не мог бы заметить.

И – к облегчению служащих отделения La Poste на проспекте Осман – вызывающий раздражение турист с плохим французским языком и парижскими манерами вдруг утратил интерес к экспозиции алжирских марок времен до независимости, на какие он шумно обращал внимание в течение четверти часа, бросил лишь краткое « merci» и наконец-то и довольно неожиданно покинул помещение.

Джо тоже почувствовал облегчение. Привлекать к себе внимание давалось ему тяжело, требовало почти физического усилия, подлинного ощущения неудобства, будто привлекать внимание этих людей означало хватать их за всякие части тела и делать это, продвигаясь сквозь вязкую, студенистую жидкость, что противилась его движениям и ограничивала их. Странное было ощущение, и оно оставило его, когда он тоже ушел – со слегка кружившейся головой и немного сбитый с толку. Шагая по широкому проспекту, он никак не мог вникнуть в реальность окружающего: движущиеся по мостовой машины казались ползущими полупрозрачными жуками, у деревьев появились руки, поднятые в небо со сжимающимися и разжимающимися кулаками, и он, глядя на них, видел их кровеносные сосуды, словно читал карту на культе руки. Он попытался отделаться от такого ощущения. И подумал: ему нужна сигара. Чувствовал он себя как человек, только что сдавший кровь: ему нужны кофе, кусочек торта, – и все будет в ажуре. Вместо этого он закурил сигарету и закашлялся, он не сводил глаз с мальчишки и следил за расстоянием до него, терзаясь при этом мыслью, а кто еще мог бы идти по следу.

Ведь до него дошло, что он не одинок. Был кто-то еще (возможно, этих кого-то еще было несколько), кто следил за ним во Вьентьяне и чье эхо докатывалось до него и в Париже: ничего конкретного, ничего уверенного, но небольшие эхо понемногу долетали – тембр голоса, то, как прозвучал ответ (чересчур гладко, чересчур быстро), словно бы человека уже спрашивали об этом и он заранее подготовил ответ. Кто-то еще мог идти по тому же следу, они могли бы даже и Джо использовать – такую возможность ему обмозговывать не хотелось, но куда ж деваться, вот он и тревожится, и курит, и следит за мальчишкой на расстоянии, одновременно следя, нет ли хвоста за ним, однако он не замечал никого, кто бы следовал за ним, ему приходило в голову, до чего же смешно и глупо он себя ведет, но все же…

В него стреляли. И, по-видимому, выстрел был просто предупредительным, но за ним следили (ему пришлось исходить из того, что – следили, кто бы то ни был и что бы ни ставилось целью), и, как ему представлялось, рано или поздно ему придется выяснить это. Меж тем мальчишка вполне беззаботно шагал себе, безымянный, маленький смуглокожий мальчик свернул с проспекта Омана, направляясь на север, Джо – следом. Дорога становилась все уже и тише, и Джо, поглядывая на отражения в витринах магазинов, по-прежнему не замечал ничего и никого у себя за спиной. День был жаркий. Сигарета обожгла ему пальцы, и он бросил ее, а теперь он еще и пóтом исходил, а мальчишка по-прежнему шагал впереди с почтой, предназначавшейся кому-то другому, пока, наконец, не перешел через дорогу и не скрылся в зеленом, заросшем травой пространстве. Джо приостановился: то были зады парка Монсо.

Он колебался, прежде чем войти, и сам не понимал почему. Прежде он здесь никогда не бывал, и все же чувство было такое, что – бывал. Осведомленность памяти больше, чем сама память, донимала его. Парк этот он знал, не совсем понимая, откуда и почему он знает его.

Он прошел по трехрядному проспекту Рюидаэль – и в Монсо.

То была небольшая зеленая площадка, замкнутый пузыречек внутри мира – и тем не менее врозь с собственно городом. На стоявшей в траве скамейке сидел пожилой мужчина и неспешно ел бутерброд. Казалось, он был целиком поглощен трудоемким процессом поедания. Он подносил хлеб ко рту, откусывал от него так, чтобы с обеих сторон поедалось поровну, потом опять опускал хлеб на не очень-то белую салфетку, разложенную у него на коленях, и жевал. Жевал с громадной сосредоточенностью, в действие были приведены все зубы, руки же в это время удерживали частично съеденный бутерброд над коленями, а глаза взирали в пространство, седые кустистые брови двигались вверх и вниз в ритм жеванию. Наконец мужчина проглатывал, выжидал, позволяя пище пройти какую-то часть пути, прежде чем вновь поднять бутерброд ко рту и повторить процесс.