Тим Каррэн - Кожное лекарство

Сильная метель вонзила свои зубы в Озарк, и снег заметал окна, которые были плотно покрыты морозными узорами. Все щели были заткнуты тряпками, чтобы защититься от ветра, но в помещении по-прежнему было холодно. Холод набрасывался на тебя, как оголодавшая пума, стоило только отойти от очага.

Джеймс Ли расположился у огня и решал арифметические задачки при свете пламени свечи.

Его дядя и тётя сидели за деревянным столом; он — с трубкой, она — с вязанием.

Всякий раз, когда тётушка Маретта ловила его взгляд, она одаривала его ласковой лёгкой улыбкой, которая говорила о любви и доверии. Её взгляд, казалось, говорил: «Ты хороший мальчик, и я это знаю».

Всякий раз, когда дядя Арлен ловил его взгляд, он бросал на него жёсткий, испепеляющий взгляд, который говорил совсем другое: «Не забывай о своих школьных занятиях, мальчик, и хватит уже, чёрт возьми, мечтать!»

Поэтому Джеймс Ли сидел на полу и писал.

Хижина представляла собой бревенчатый дом с дощатым полом и закопченными балками, перекрещивающимися над головой. Там же был и запертый чердак, но теперь, когда Мэрилин жила в старой хижине, им никто не пользовался.

В углу стояла чугунная печка, в которой горел огонь. На ней кипятились два котелка с водой.

В воздухе пахло древесным дымом, горелым жиром и кленовым сиропом.

Пока тётушка Маретта отмывала посуду — синие в крапинку тарелки и жестяные чашки — дядя Арлен кашлянул. Он всегда так делал, когда хотел высказать то, что было у него на уме.

— Ну что, малец, — произнёс он, — готов к новому поручению? Готов бросить вызов ночи и снегу?

Джеймс Ли захлопнул книгу. Он никогда ещё так не было готов.

— Конечно, дядя.

— Отлично, тогда слушай. Отправляйся в коптильню, окорока там уже должны были поспеть. Возьми один из них — но не самый большой, заверни в кулёк и отнеси мисс Ливи, которая живёт на главной улице.

Он набил трубку табаком.

— Она была к нам добра, и мы будем добры к ней. Ну что, справишься?

— Конечно.

— Тогда беги.

Снаружи было очень холодно; снег завивался и свистел вокруг хижины, но Джеймс Ли знал, что справится.

Подойдя к коптильне, он откопал заметённую снегом дверь, вошёл внутрь и запаковал окорок.

Он пробирался через сугробы и метель к дому мисс Ливи.

Она забрала окорок и заставила Джеймса Ли выпить перед уходом чашку горячего ромашкового чая.

На обратном пути он срезал дорогу через лес.

Он знал, куда идёт.

Он знал, что должен увидеть.

С сосен над головой падали снежные хлопья, и воздух, казалось, промёрз насквозь. Дыхание замерзало на губах мальчика; диковинные тени окружали его плотным кольцом.

Но Джеймс Ли чувствовал, что способен справиться с чем угодно.

Он крепко сжимал в руке масляную лампу и зажёг её только тогда, когда впереди замаячила хижина.

Запретная хижина.

Втянув в лёгкие холодный воздух и сжав кулаки, он подошёл к лачуге.

Он стоял снаружи, заносимый снегом, и думал о том, что ещё не поздно повернуть назад. Совсем не поздно.

А затем его рука, казалось, без вмешательства сознания скинула варежку и отбросила в сторону засов.

Первым, что мальчик услышал, было дребезжание и звон цепей. Затем — хриплое дыхание, больше напоминавшее стон кузнечных мехов.

Мальчишка замер. А стоит ли идти дальше?

«Чёрт возьми, Джеймс Ли Кобб, — эхом отозвался в его голове голос, — это ведь то, чего ты хотел! Ты ведь хотел посмотреть ужасу прямо в глаза и не сметь отвести взгляд? Разве не так? Не так?»

Именно так.

Цепи снова загремели, и мальчик услышал шорох.

Джеймс Ли медленно-медленно открыл дверь, полагая, что его мозгу нужно будет привыкнуть к открывшемуся зрелищу. Это как купание в прохладном озере ранней весной — в воду лучше заходить постепенно.

Дверь распахнулась, и в лицо мальчику ударила волна горячего, зловонного воздуха. Он вонял, как червивое мясо, кипящее на плите.

Ноги перестали держать мальчика, и смелость улетучилась в один момент.

В мерцающем свете фонаря он ясно увидел…

Увидел свою мать.

Она была прикована цепью к полу и старалась уползти от падающего света, как гигантский червяк. Её тело стало мраморно-белым, влажным и блестящим, как мякоть гриба. На её коже виднелись раны и язвы, которые разъедали плоть до костей.

Сложно было сказать, свисала ли с неё изорванная одежда или это были лохмотья её собственной кожи.

Волосы женщины были грязно-серыми и спутанными, а глаза — просто бездонными дырами, прорезанными на пергаментном лице.