Олег Рой - Дважды два выстрела

— Чего ж она боялась, если за столько лет других наследников не нарисовалось?

— Ну Арина ж Марковна! Говорю ж, боялась, что квартиру отберут, а ей мошенничество в особо крупных размерах впаяют. Ну я ей объяснил, конечно, что почем. Куда надо сходить, какие документы показать — ну там свидетельство о теткиной смерти, свои бумаги, она ж все-таки не кто-то там с улицы, а какая-никакая, но родня, и прописана там уж сто лет, и фамилия та же. Квартира на тетку приватизирована, так что какие проблемы? Оформить уже наследство, переписать лицевые счета на нового квартиросъемщика и все дела. Ну, может, налог какой-нибудь начнут требовать, но и то не факт. Объяснил, короче, так она чуть в ноги мне не бухнулась, все твердила, что ей в тюрьму никак нельзя, что у нее Джиннечка…

— Действительно, драма. А Шубин-то при чем? Ему-то какое дело до соседкиных квартирных прав?

— Да она всех подряд боялась, понимаешь? А тут милиционер под боком поселился. Да еще бирюк такой, здрасьте, до свидания, не разберешь, что у него на уме. Вот она и паниковала.

— Понятно… Как ты ее разговорить-то ухитрился?

— Подумаешь! Почему это, говорю, у вас в коммунальных платежках фамилия ваша стоит, а инициалы другие? Что за? Ну она помялась, помялась, да и раскололась. И то сказать, сколько лет такой секретище от всего мира охраняла.

— Но тут явился сверхпроницательный и фантастически обаятельный Мишкин, и она не устояла, — ехидно прокомментировала Арина.

— Не, ну не то чтобы… — Стас, кажется, смутился. — Но по факту-то да. Не скажу насчет фантастического обаяния, но мне там с самого начала что-то не то показалось. Вроде и не при делах тетка, и стыкуется все, и рассказывает нормально, сумбурно, но вполне гладенько — а то ведь знаешь, как бывает, когда сочиняют? А она ничего, не запиналась. Почти. Говорит, говорит, а потом вдруг раз — как будто на стенку наткнулась. И опять — говорит, говорит, причем все больше ерунду какую-то, а потом, на такой же ерунде — бемц, и задумалась. Ну вот как будто рассказывает одно, а в голове что-то другое.

— И ты подумал, не она ли в Шубина стреляла?

— Да нет, что ты! Застрелила, полсуток поразмышляла, и после полицию сама вызвала? Так не бывает. И ведь как аккуратно должна была застрелить-то — чтоб за самоубийство-то сошло. Как ты себе это представляешь? Руслана Алексеевна завладела шубинской «береттой»…

— А с чего ты взял, что это шубинская «беретта»?

— Ч-черт! А действительно…

— Вот и я про то же. Муж тетки ее охранником был, так? Да еще и в девяностые. После него что угодно могло остаться, не то что маленький, почти дамский, скромненький такой пистолетик.

— Могло, — уныло согласился Мишкин, но тут же воспрял. — Да нет, даже если… Ерунда получается. Выходит, около полуночи Руслана Алексеевна к Шубину явилась, они поругались — и хорошо так поругались, если он из «макарова» палить начал. А через четыре часа Руслана Алексеевна уже опять в его квартире, стреляет в него, а он — стоит и ждет?

Арине вдруг стало смешно:

— Не просто стоит и ждет, а еще и записку пишет — с предсмертным, так сказать, признанием.

— Ну я ж и говорю, что соседка не при делах! Только я все равно ничего не понимаю.

— Не расстраивайся, — утешила его Арина. — Я тоже.

Небо за голым кабинетным окном еще не начало темнеть, но все равно казалось, что вечер — из-за серой осенней дымки, за которой не было ни намека на солнце. Тоскливой такой дымки, печальной, безнадежной. Арина вздохнула. Вздох получился тоже какой-то безнадежный. Ей вдруг стало ужасно жалко всех. Вообще всех. И Егора Степаныча, и семерых — ой, нет, восьмерых жертв из его списка. Впрочем, тоже нет. Сгоревшие в бане «золотые» мальчики сочувствия не вызывали, вот разве что родители их… И продюсер этот… педофилический — туда ему и дорога вместе с его «поставщиком». Ей вспомнилось, как дрогнул голос Морозова, когда он говорил о той несчастной матери… Морозова тоже жалко… И Руслану Алексеевну с ее Джиннечкой. И саму Джиннечку, изо всех собачьих сил — и что, что мелкая? — рвавшуюся защищать хозяйку…

М-да.

Если прищуриться, можно притвориться, что это не вечер подступает, а наоборот — утро. Рассвет… Как будто скоро утро. Надежды, пробуждение и вообще начало.

Рассвет, да. Такой же, как последний рассвет Егора Шубина.

Вот он сидит за столом и пишет странное свое послание. Знает ли он, что жить ему осталось считанные минуты? Или и не ожидает ничего? Вот он, закончив писать, встает перед распахнутой балконной дверью и… что дальше? Замечает мелькнувшую сбоку тень — но ничего уже не успевает?