Олег Рой - Дважды два выстрела

Еще одну «бриллиантовую» грань должно было добавить материнство — все-таки в бездетности есть какая-то неполноценность, ущербность, не правда ли?

Родились близнецы — как еще одно свидетельство ее необыкновенности. Она, правда, не слишком ими занималась — она же не курица-несушка, для чего же существуют няньки и прочая обслуга? — но, так сказать, общее руководство осуществляла вдумчиво и последовательно. И с удовольствием. Очень приятно было прогуливаться (в сопровождении няньки, разумеется) с двумя прелестными крошками — одинаковые пальтишки из последней детской коллекции какого-нибудь трендового модельера, одинаковые кудряшки, схваченные одинаковыми изящными заколками, одинаковые ботиночки, свитерки, комбинезончики.

Но дальше, как это нынче модно говорить, что-то пошло не так.

Николь начала бунтовать, не достигнув еще и трех лет. Одинаковые одежки ее почему-то не устраивали. Пока Софи ангельски улыбалась, ожидая, пока нянька ее причешет и вообще прихорошит, Николь успевала содрать с себя платье и натянуть его задом наперед. Каждое утреннее одевание, каждые сборы на прогулку превращались в мучение. Ведь если близнецы одеты не одинаково — это как бы уже и не совсем близнецы? Аннетта Игоревна наняла еще одну няньку. Девочек стали одевать в разных комнатах. Увидев свою копию в уже, так сказать, «готовом» виде, Николь, правда, еще пыталась что-то изменить в своей одежде, но тут уж Аннетта Игоревна была непреклонна — и нянькам то же наказала — если «некоторые» капризничают и всех задерживают, им («некоторым») придется оставаться дома, а гулять идут только те, кто ведет себя достойно.

Николь пришлось смириться.

В общем, идеальных двойняшек не получилось. Девочки, похожие настолько, что даже родители и няньки их регулярно путали, вели себя совершенно, совершенно по-разному. Софи прекрасно вписывалась в запланированный идеальный образ: девочка-умница-красавица, мамина-папина радость и гордость. Но упрямица Николь вечно создавала проблемы.

Ей полагалось стать балериной — двух художниц на одну семью многовато, поэтессы нынче не слишком в фаворе, а уж писательниц и вовсе как собак нерезаных. Одну из лишних комнат второго этажа отделали под балетный класс — так же, как чуть раньше подготовили персональную студию для Софи — подобрали хорошую преподавательницу для персональных занятий, а что девочка не проявляет энтузиазма — подумаешь, пустяки какие! Привыкнет.

Не проявляет энтузиазма, как же! Когда ее приводили в балетный класс — сама она не шла ни в какую — ложилась на идеальный паркет и застывала в неподвижности. Попытки приохотить ее к занятиям в группе заканчивались так же.

Пришлось от балета отказаться. Как, впрочем, и от всех других вариантов. А в итоге — даже и от рисования, к которому поначалу капризная девчонка, казалось, проявляла интерес. Но сидеть над рисунком часами, как Софи, ее «копия» не желала. Едва в очередном эскизе что-то шло «не туда», скомканный лист летел в угол, а Николь хватала следующий.

Все-таки с ней было очень трудно.

Хотя Аннетта Игоревна никогда не жаловалась. Как можно?! Да и кому? Люди делятся на тех, кто способен понять, и всех остальных — не имеющих, разумеется, никакого значения. А если тех, кто «способен» вовсе нет? И какой смысл жаловаться? Вот то-то же.

Когда Никки пропала, Аннетта Игоревна едва не впала в панику. Впервые в жизни она не видела ясно — что делать. Как будто из-под ног выбили почву.

Девчонку привезли на милицейской — на милицейской! — машине. Грязную, ободранную, чуть не в лохмотьях, с колтунами в свалявшихся волосах. Аннетта Игоревна шагнула к ней:

— Боже мой! — и осеклась, чувствуя, как дрожат губы, а под ключицами ломается тоненькая ледяная иголочка.

Николь подняла глаза… Ни намека на стыд или хотя бы мольбу о сочувствии — высокомерный прищур и наглая ухмылка.

Невыносимая девчонка! Невозможная, неуправляемая, безнадежно испорченная…

Софи, должно быть, заметила, как она побледнела — кинулась поддержать:

— Мамочка!

У Аннетты едва хватило сил, чтобы, отстранив ее, уйти к себе в комнаты — прямая спина, высоко поднятая голова, ровный шаг. Как у марионетки. Да, она сама себе казалась марионеткой. Марионеткой с оборванными, перепутанными нитями. Ничего. Мало ли что покажется в тяжелую минуту. Надо просто держаться и продолжать делать то, что считаешь необходимым.

После той ужасной — ужасной, ужасной! — выставки… после того, что произошло… все изменилось. Даже думать об этом было страшно, но и не думать было нельзя. Так странно… На нее снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Как будто удалили бесконечно нарывавший зуб — и опухоль еще не спала, и ранка саднит, но одно лишь избавление от мучительно дергающей боли кажется едва ли не счастьем.