Хелене Флод - Терапевт

— За полночь.

Явный эвфемизм.

— До какого часа за полночь?

Челюсть вновь топырится.

— До трех.

— Ага, до трех… А в четверг — вчера, значит — тебе можно играть с семи до одиннадцати. А ты сколько играл?

Новая пауза.

— До трех.

— О’кей, ясно. Если подсчитать, то получается, что на этой неделе ты играл — сколько там — на восемь часов больше, чем мы договаривались.

Трюгве молчит, лицо застегнуто на все пуговицы.

— Что ты об этом думаешь?

Он пожимает плечами.

— Разве это хорошо? Что ты скажешь?

Трюгве опять пожимает плечами; смотрит на часы, снова кладет руку на подлокотник и опять смотрит на часы. Его на кривой козе не объедешь — с ним нужно быть суровой, на его ожесточенность отвечать своим упорством.

— Я ведь не забыла, что раньше ты употребил слово «идеально», Трюгве.

— Я сказал «почти идеально».

— Да, я помню. Мне не очень понятно, почему ты выбрал это слово.

Трюгве не выдыхает, а выдувает воздух изо рта, резко и шумно; словно паровой каток выпустил пар.

— Я не знаю, Сара, — говорит он; его раздражение грозит вот-вот прорваться на поверхность. — Может быть, я выбрал это слово, потому что охрененно счастлив сидеть здесь каждую неделю и распространяться перед тобой обо всех своих личных пристрастиях.

Вот оно, его раздражение, тут как тут. Я отмечаю, что сегодня оно проступило в гораздо более явной форме, чем обычно. Наверное, он тоже это заметил и потому смолк; выражение на его лице — насупленные брови, искривленные губы — остается на лишнее мгновение, но он быстро берет себя в руки и как бы стирает его, заменяя нейтральным.

— Да, я тоже так думаю, — торопливо парирую я; может быть, мне удастся пробиться к нему, пока он не успел снова замкнуться. — Я думаю, наши сеансы очень неприятны для тебя. Может быть, расскажешь, как ты справляешься с этими негативными эмоциями в те дни недели, когда не приходишь сюда?

Он снова пожимает плечами.

— Не знаю. Я об этом мало думаю.

— Ну вот, к примеру, — говорю я, снова конкретизируя. — В десять часов вчера вечером, когда тебе пора было закончить игру, что ты тогда подумал?

«Почувствовал», надо было сказать; делать упор на разумное поведение ошибочно.

— Не знаю. Ничего не подумал.

— Но ты ведь знал, что сегодня я тебя спрошу об этом.

— Я не думал об этом.

— Я вот не могу понять, Трюгве: ты сам-то настроен следовать плану, который мы составили?

— Не знаю. Наверное. Попробую.

— Дело в том, что ни я, ни, кстати, твои родители, никто не может вынудить тебя прекратить играть; ты сам должен этого захотеть.

— Да знаю я. Хочу.

На меня вновь накатывает утренняя усталость, во стократ сильнее, чем после Веры. Чтобы поведение Трюгве изменилось, он действительно должен захотеть этого сам — но, что совершенно очевидно, не хочет. Во всех учебниках написано, что у приходящих на терапию пациентов всегда имеется мотивация; на худой конец они не уверены в том, чего хотят. Гуру психологии твердят: зацепись за то, что есть. Трюгве хочет остаться жить в доме родителей, отсюда и нужно танцевать; но непонятно как. Возможно, проблема в том, что его желание такое приземленное. Не сохранить отношения с родителями, не остаться жить с ними, потому что там родной дом, — а просто-напросто иметь кров и электричество для компа. И если быть до конца честной, я не представляю себе, чем можно помочь Трюгве. Не один игрок просадил таким манером годы своей жизни, и, похоже, этот парень намерен жить именно так. Он как скала, и мне думается, что, пока он хочет играть, с этим ничего не поделаешь.

Но сегодня уже пятница. У меня нет душевных сил заводить квазидискуссию, в ходе которой Трюгве скажет то, что и должен сказать в соответствии с нашей договоренностью.

— Ладно, — говорю я. — Тогда как ты думаешь, что требуется, чтобы на следующей неделе ты выполнил условия?

— Я буду стараться сильнее, — цедит Трюгве сквозь сжатые губы.

— Прекрасно, — говорю я, — давай постараемся. Тогда до следующей пятницы? В то же время?

Собравшись ехать в спортцентр, я звоню Сигурду; не отвечает.

Телефон звонит, когда я еду на метро домой. Вагон со скрежетом вписывается в поворот после станции «Уллевол». Снаружи темно, в вагоне под желтым светом сидят редкие пассажиры: возвращающиеся с работы женщины и мужчины с «дипломатами» и смартфонами в руках, пара-тройка лыжных фанатиков, едущих в лесопарк, чтобы продлить зимний сезон, и я, такая взмокшая, что окошко рядом со мной запотело. И тут тишину прерывает вибрирующее гудение телефона в моей сумке, на экране высвечивается имя Яна-Эрика.