Камилла Лэкберг - Серебряные крылья

Закрывая за собой дверь, они всё еще слышали за спиной его ругань.

Уговорить маму оказалось просто. После смерти Себастиана она была как в тумане, а папа срывал на ней всю злость и все свое бессилие. С каждым месяцем его безумие становилось все опаснее. Каждый раз, возвращаясь из школы и нажимая на ручку двери, я задерживала дыхание. Первое, что делала, — окликала маму, каждый раз боясь, что не услышу ответа. Я слышала крики, я видела ее синяки и не могла не замечать, как мама буквально тает на глазах. Она почти ничего не ела. Я пыталась уговорить ее хоть немного поесть, взяла на себя стряпню, научилась готовить ее любимые блюда. Иногда она съедала немного, но чаще всего смотрела в тарелку пустым взглядом.

Я понимала, что мама медленно умирает у меня на глазах. Я всегда думала, что однажды папа зайдет слишком далеко и убьет ее, но месяц проходил за месяцем, и я осознала: ее убивает безнадежность. Она не видела выхода. Не видела возможности из всего этого выбраться. За счет смерти Себастиана я хотела освободить маму, чтобы ее не раздавила тяжесть нашей тайны. Вместо этого я способствовала ее медленному умиранию.

Каждый день мне вспоминался тот случай, когда я обнаружила ее после того, как она приняла снотворное. Перед глазами у меня стояла сцена, как я запихиваю два пальца ей в рот, вызывая у нее рвоту. Тогда я ее спасла. А сейчас я ее убиваю. Я должна подарить ей надежду. Путь к выходу.

Приняв такое решение, я начала планировать.

Так больно было таиться и ждать, проявлять терпение, когда я каждый день видела маму окровавленной и в синяках… Но я понимала: если не помогу ей вырваться отсюда насовсем, вскоре она просто умрет. А с этим я не смогу дальше жить.

Папа должен быть наказан. За все, что он сделал с нами, чему научил Себастиана, за тот страх, в котором заставил нас жить.

На всем свете существовал один-единственный человек, готовый помочь мне. Брат мамы. Дядю Эгиля папа недолюбливал, а впускать чужого человека в дом всегда рискованно. Рисковать он не хотел. Поэтому для меня дядя Эгиль остался лишь смутным воспоминанием. Но мама часто говорила о нем. И я понимала: ради нее он готов на все.

Его номер хранился у мамы в потрепанной телефонной книжке, спрятанной в ящике комода под ее чулками. Ее я в свои планы не посвящала. Мамин остановившийся взгляд так пугал меня, что мне хотелось просто крепко обнять ее, но все это говорило мне, что я должна стать взрослой и позаботиться о ней. Впервые в жизни роли поменялись: взрослой стала я, а она — ребенком. Мама всегда была маленькая и хрупкая, а теперь с каждым днем становилась все тоньше и слабее.

Дяде Эгилю я позвонила украдкой со школьного телефона, когда секретарша ненадолго вышла из кабинета. Важно было не оставлять следов. Я объяснила ему, что мне нужно, и он тут же пообещал мне помочь. Без оговорок. Без вопросов. Голос у него был настолько похож на мамин, что это придало мне уверенности.

Однажды вечером в начале осени я решила, что время пришло. Позвонила дяде Эгилю из школы и дала ему подробные инструкции. Я знала, что он все в точности исполнит.

Когда папа улегся и заснул — благодаря порции снотворного в стакане виски, — я принялась за дело. Мама казалась совершенно безвольной, как тряпичная кукла. Она была настолько сломленная, такая маленькая и слабая — не сказала ни слова, не задала мне ни одного вопроса, молча делала все, что я говорила, предоставив мне направлять ее. Я не решилась упаковать ее вещи. Все должно было остаться на месте, дабы ничто не указывать на то, что она что-то взяла с собой, что покинула дом добровольно.

Вечер выпал довольно прохладный. Мы продрогли, пока медленно спускались к воде. На мне были папины резиновые сапоги. В одной руке я держала его молоток. Свободной рукой поддерживала маму, ведя ее к краю воды. Папины перчатки оказались мне слишком велики, и приходилось все время подтягивать их. Мама поскользнулась; я поддержала ее, воспользовавшись случаем вдохнуть запах ее волос, когда она прислонилась ко мне. Как мне будет не хватать ее! Боже, как я буду скучать! Но любить другого — значит отпускать его на волю… И теперь я должна отпустить маму.

У берега в катере с погашенными фонарями ждал дядя Эгиль. Он прекрасно знал, что я собираюсь делать. Ему я изложила весь план в деталях. Он не стал возражать, хотя долгое молчание в телефонной трубке свидетельствовало само за себя. Однако он понимал: я права.