Wind-n-Rain: Kill the Beast

— Откуда ты всё это знаешь? Откуда эти подробности?

— Вы, Ландерс, в каком веке живёте? — незаметно для себя, перехожу на «Вы» — полицейский всё-таки, да и я немного успокоилась. — Весь интернет только и пестрит грязными подробностями. Смакуют, мусолят. Все всё знают. Анька для него особенной была, вот и… Думаю, её убил тот, с кем она встречалась. Они начали встречаться в марте, то есть полгода назад. Наверно, она его чем-то разозлила, или он побоялся, что она проговорится об их связи, вот и… Но это он. Ищите. А когда найдёте…

— Если ты права, то за полгода должны были остаться какие-то свидетельства их связи. Фото, интернет-переписка…

— Плохо вы знаете таких девочек, как мы, — я осеклась. Зажатых, пугливых, живущих лишь своими секретами. Этого я ему не скажу. — Ищите.

Я поднялась и, не попрощавшись, направилась домой. Завтра в универ не пойду. И послезавтра. А может быть, вообще больше не пойду.

Родители вернулись поздно. Не знаю, как прошли поминки — мать и отец со мной не разговаривали, чему я была несказанно рада. Лежала на постели остаток вечера и всю ночь, в тишине, наблюдая игру уличных теней на потолке своей комнаты. Сколько раз мы спали здесь вместе — и в раннем детстве, как обретшие друг друга сестрёнки, и позже, когда, лет с четырнадцати, моя сестрёнка стала обретать для меня всё более привлекательные очертания. На этой постели валялись, делились планами, мечтали, как вырастем, она станет профессиональной спортсменкой, я — тренером по самообороне. Никогда не понимала этого её волейбола, боялась глухих ударов ладоней о мяч, но её длинные ровные конечности были созданы для этого глупого занятия. А мои — перекаченные, по мнению многих — для других ударов. Если бы я оказалась рядом, я бы её защитила. Мой тренер всегда говорил, что спорт и тренерская работа — это, конечно, хорошо, но главное для девушки — это быть готовой дать отпор маньяку при встрече в тёмной подворотне. С ним встретилась не я, и волейбол тебе не помог. И я тебя не спасла. Переворачиваюсь на живот, зубами впиваюсь в подушку, а ногтями раздираю кружевное покрывало. Как больно. Навсегда останусь одна в этом аду. Гореть без огня, кричать без голоса. БОЛЬНО!

Мне снится гигантская воронка, засосавшая нас с Анькой, мы падаем вниз, кружась по спирали, внезапно стенки воронки оборачиваются острыми винтовыми лопастями, разрубающими Аньку на части; её фрагменты разлетаются по сторонам, и я продолжаю слышать её крик, уворачиваясь от лопастей, окрашиваясь кровью моей подруги, а она всё кричит и кричит…

«Юля, Юля, проснись», — мягкий голос матери постепенно заглушает рвущий сознание Анькин вопль. Открываю глаза — за окном светло. Мама легонько потряхивает меня за плечо, глядя при этом с тревогой.

— Там господин Ландерс приехал, хочет тебя видеть.

Оглядывает меня снисходительно.

— Ты даже не умывалась на ночь? И не переоделась? Я задержу его, а ты пока по-быстрому в душ и приведи себя в порядок, а то выглядишь, как…

«Как свинья». Она всегда так говорит, но на этот раз почему-то не произнесла это вслух.

Опускаю ноги в грязных носках на холодный пол.

— Мам, — останавливаю её уже в дверях комнаты, — а он не сказал, что ему нужно?

— Нет, дочка, но если он приехал к нам ни свет ни заря, да на служебной машине — наверно, дело серьёзное!

Дочка. Вот даже как. Какое необычное утро.

Подъезжаем к дому Аниных родителей. С нами ещё двое офицеров — Ландерс объяснил, что хочет ещё раз осмотреть Анину комнату: мол, возможно, они что-то упустили, возможно, я смогу помочь обнаружить какие-нибудь тайники… Хозяева дома встречают нас на пороге, молча киваю им, они кивают в ответ. Странно, но они спокойны, и в их глазах даже не видно ненависти, только тихая скорбь. Видимо, Ландерс заранее подготовил почву для нашего появления.

Входим в комнату. Большая, захламлённая, такая родная… Офицеры сразу же приступают к осмотру: шарят по шкафам, по компьютеру, под кроватью. Анька — та ещё накопительница, в её хоромах сам чёрт ногу сломит. Осматриваюсь по сторонам: каждый уголок, каждая вещичка режет сердце безжалостным лезвием воспоминаний, снова больно, но мне нужно это чувство — в последний раз я здесь, и пусть хаотичный узор глубоких порезов сейчас заставляет сердце болеть, со временем порезы заживут, но останутся шрамы. Шрамы — навсегда; рубцы-напоминания, щербатое полотно памяти о моей Аньке. Беру с тумбочки пыльную фоторамку: в ней мы, вдвоём, ещё совсем юные — фото из летнего спортивного лагеря на берегу Балтийского моря, тогда мы целых три недели посвящали время лишь тренировкам, купаниям и ночным бдениям у костра. Мы были счастливы, и это фото — редкий случай, когда картинка полностью отражает реальное настроение момента, на ней запечатлённого.