Елена Богатырева - Однолюб

Но Стася в данный момент была где-то очень далеко и реагировала как-то странно. Ее лицо на минуту полыхнуло краской, потом мертвенно побледнело, и она кинулась в комнату дочери. Леночка спала, подложив ручки под голову, и тихо вздыхала во сне. Стася упала рядом на колени и закрыла лицо руками, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. «Что с тобой? – Слава всерьез забеспокоился и совершенно растерялся. – Стася, тебе плохо?» – «Уже нет, – ответила она тогда. – Все прошло». Он не стал спрашивать, что она видела, что за страшное видение. Если честно – он испугался. Почему Стася бросилась к Леночке? Что может случиться с их дочкой? Ветрянка может случиться, Слава болел в детстве. Чешется немного, а так – пустяк. Ссадина может случиться или ангина. А больше – ничего. Он не сомневался, что, пока твердо верит в это, с дочерью ничего не случится.

Слава дожевывал слегка подгоревшие макароны, когда в двери повернулся ключ. Он выскочил в коридор и, наклонившись, распахнул объятия, как делал это всегда при встрече со своей маленькой принцессой. Но там, внизу, где должна была быть Леночка, оказались лишь Стасины ноги и незнакомые мужские брюки. Слава выпрямился, но не успел стереть с лица приготовленную для дочки дурашливую улыбку.

– Слава, познакомься, это Яков Аркадьевич, – быстро произнесла Стася, не дав ему рта раскрыть.

Невысокий пожилой мужчина с весьма живописной внешностью протянул руку:

– Как говорится, здравствуйте, – сказал он печально. – Думаю, наше знакомство не продлится долго, но все-таки рад, ужасно рад.

– Я тоже, – не найдя ничего лучшего проговорил Слава. – А вы…

– Я, собственно, к вашей супруге, на консультацию, – объяснил Яков Аркадьевич.

Слава перевел взгляд на Стасю, но та уже открыла дверь в их единственную комнату и предложила Якову Аркадьевичу войти.

– Я буду через минуту, – предупредила она. – Осваивайтесь.

– Я понимаю, вам нужно настроиться, – грустно произнес Яков Аркадьевич, усаживаясь в кресло. – Можете не обращать на меня внимания. Тем более что оно мне скоро не понадобится вовсе…

– Это еще что такое? – свистящим шепотом спросил Слава, когда они остались вдвоем. – И где наша дочь?

– Это – ко мне, – твердо сказала Стася. – А наша дочь у своей бабушки.

– Как это?! – Славиному возмущению не было предела. – Ты хочешь сказать, у моей сестрицы? То есть у своей тети?

– Она теперь еще и бабушка, – отрезала Стася, – и может посидеть с внучкой или с племянницей, пока я работаю.

– Что ты делаешь?

– Работаю. У меня сегодня два приема. Люди позвонили вчера, очень просили принять.

– А-а-а, – простонал Слава. – Докатились. Это все газель полоумная, вот откуда ветер дует! Стало быть, ты собираешься дурачить народ? – Последние слова он произнес нарочито громко. Хоть и получилось петушиным фальцетом, но он был рад: пускай и Яков Аркадьевич послушает.

– Я не дурачу, – обиженно сказала Стася. – Это мое призвание!

– Дай-ка я пощупаю твой лоб! Странно, температура вроде нормальная, а такой бред несешь. В общем, так: я немедленно еду за Леночкой, а когда вернусь, надеюсь это шапито уже закончится. Если это и призвание, то оно совершенно дурацкое!

И Слава вышел, хлопнув дверью.

По дороге в офис Петр предпринял попытку взять себя в руки или по крайней мере унять дрожь, бившую его с тех пор, как он обнаружил исчезновение Людмилы. Войдя в кабинет, он отменил все встречи, назначенные на вечер. Настроение у него было чуть приподнятое и чуть торжественное. Такое состояние он помнил с детства – когда заболеваешь, все вдруг представляется немного ярче, чем обычно, каждая мелочь приобретает смысл, и самое противное – так становится жалко себя, хоть плачь. Эти детские слезы в подушку он, став подростком, вспоминал с негодованием. Но чувство жалости к себе – стало с тех пор безошибочным симптомом надвигающейся болезни. Даже если температура еще не поднялась выше тридцати шести и шести, он мог поспорить – болезнь взяла его в плен, она уже в нем.

Странно, но и теперь он чувствовал себя почти так же, как обычно перед болезнью. Но к этому чувству примешивалась еще и какая-то болезненная, натягивающая нервы как струны, радость, бодрящая, пьянящая. Много лет он не испытывал такого наплыва чувств. Острые ощущения – кажется, так это называют обычные люди.

Петр сгреб все инструкции со стола и достал задвинутое в самый дальний угол ящика дело Людмилы. Может быть, хоть здесь найдется зацепка. Конечно, нужно было раньше это сделать. Он совершил ошибку. Но ничего не потеряно. Для организации Людмила умерла, в любом случае – на свободе она или нет. Что она может? Объявиться руководству? Рудавину, конечно, достанется, но и от нее они избавятся в два счета, это она должна понимать. Значит, у нее две дороги: либо где-то затаиться и жить тихо, как мышь, либо попытаться превратить жизнь Петра в такой же кошмар, в какой он превратил ее собственную жизнь… Эта мысль заставила Рудавина поморщиться, словно он хлопнул стакан водки не закусывая. Он пытался вспомнить последнюю встречу с Воскресенской, слова, которые ей сказал, взгляд, которым она его наградила. Ничего особенного в этом взгляде не было. Только отблески полной беспомощности. Неужели его так просто обмануть? Ведь, должно быть, она уже тогда готовила побег…