Мо Хайдер - Токио

Я ушла из дома всего лишь на полчаса раньше. Прокралась в ворота, взяла сумку и отправилась в публичные бани на улице Васэда. В это время Уэйнрайт присматривался к завиткам на каменном фонаре. Кровь отлила от его лица, он опустился на колени и стал шарить в кармане в поисках носового платка. В это время я была в сотне ярдов от него — сидела на маленькой резиновой табуретке напротив душа высотою до колена. Я дрожала так сильно, что колени подскакивали. Десять минут спустя, когда Уэйнрайт, шатаясь, вышел на улицу и поднял руку проезжавшему такси, я была в другом такси и ехала в Хонго. Застыла на самом краешке сиденья, с мокрыми волосами, плотно запахнувшись в кардиган.

Я смотрела из окна такси на сугробы, на семенивших по тротуару женщин. Зонтики, окрашенные в пастельные цвета, отбрасывали на лица странный свет. Я чувствовала, что этот город страшно одинок — триллион душ в высоких домах. Думала о том, что находится во чреве города, — об электрических кабелях, паре, воде, огне, подземных электричках, о грохочущих поездах и землетрясениях. Думала о мертвецах военного времени, залитых бетоном. Самое высокое, наиболее посещаемое здание Токио — Башня Солнца — стоит на месте, где казнили японского премьер-министра и других военных преступников. Никто не знает, что случилось со мной — как странно. Никто не подошел ко мне и не спросил: «Где ты была всю ночь? Что у тебя в рюкзаке? Почему ты не пошла в полицию?» Я видела глаза таксиста в зеркале заднего вида и была уверена, что он рассматривает мое лицо.

В Тодай я приехала чуть позже девяти. Поднялась метель, на припаркованных машинах и верхушках фонарей лежал снег. Акамон — огромные красные лакированные ворота при входе в Тодай — выглядели как колеблющийся красный факел в белой круговерти. Охранник в черном непромокаемом плаще открыл ворота, и такси двинулось по подъездной аллее. В белой пелене появился огонь, потом другой, и, наконец, перед машиной вырос Институт общественных наук, освещенный и позолоченный, словно волшебный замок.

Я попросила водителя остановиться. Подняла воротник пальто, вышла, посмотрела на здание. Четыре месяца назад я впервые пришла сюда. Четыре месяца, а теперь я знаю так много. Знаю все, весь мир.

Вскоре невдалеке от себя заметила темную фигуру, маленькую, словно ребенок. Фигура стояла неподвижно, метель делала ее похожей на колеблющийся призрак. Я присмотрелась. Ши Чонгминг. Казалось, мои мысли вызвали его, как по волшебству, но сделали это не в полную силу, поэтому вместо настоящего человека из плоти и крови я сотворила только его призрак.

— Ши Чонгминг, — прошептала я.

Он повернулся, увидел меня и улыбнулся. Медленно подошел, материализовался. На нем было пальто, на голове все та же пластмассовая рыбачья каска.

— Я вас ждал, — сказал он. Его кожа была тонкой, как рисовая бумага, на лице и шее проступали пигментные пятна величиной с монету. Пальто доверху застегнуто.

— Как вы узнали, что я приду?

Он поднял руку, чтобы я замолчала.

— Не знаю. А теперь пойдем согреемся. Не следует долго стоять под снегом.

Я поднялась за ним по ступеням. В здании было тепло, и с нашей одежды на пол закапал подтаявший снег. Он закрыл дверь кабинета, поставил стаканы и захлопотал. Включил чайник, разлил по стаканам чай.

— Ваши глаза, — сказал он, когда я поставила сумку и села на пол, инстинктивно приняв позу seiza , обеими руками взяла горячий стакан. — Вы плохо себя чувствуете?

— Я… я жива. — Зубы у меня по-прежнему стучали. Я наклонила лицо над сладким паром. Запах попкорна у рисового чая. Запах Японии. Через несколько минут дрожь унялась, я посмотрела на Ши Чонгминга и сказала: — Я выяснила.

Ши Чонгминг помолчал, ложка застыла над чайником.

— Пожалуйста, повторите еще раз.

— Я выяснила. Знаю.

Он уронил ложку в чайник. Снял очки.

— Да, — сказал он устало. — Да. Я так и думал.

— Вы были правы. Все, что вы рассказывали, оказалось правдой. Вы, должно быть, всегда это знали, а я — нет. Я совсем не этого ожидала.

— Не этого?

— То, что было у Фуйюки, хранилось долгое время. Многие годы. — Мой голос становился все спокойнее. — Это ребенок. Мумифицированный ребенок.

Ши Чонгминг повернул голову, и губы его беззвучно задвигались, словно он произносил мантру. Наконец, он кашлянул, убрал очки в потрепанный голубой футляр.

— Да, — произнес он. — Знаю. Это моя дочь.

Нанкин, 21 декабря 1937

Невозможно сейчас думать об этом: о моменте полного покоя, чистой надежды. Как же было тихо, пока не раздался крик Шуджин.