Нельсон Демилль - При реках Вавилонских

Ласков кивнул. Джабари был одним из двух арабов – членов кнессета, которые входили в состав израильской делегации на предстоящих мирных переговорах.

– Где?

– В кафе «Майкл» в Лоде. Как бы не опоздать. Разрешите одеться, генерал?

Она улыбнулась.

Улыбнулась одними губами, заметил Ласков. Темные, глубокие глаза Мириам оставались по-прежнему бесстрастными. Ее рот с пухлыми, роскошными губами мог выражать полную гамму человеческих эмоций, тогда как глаза исполняли только одну функцию – видеть. Замечательные в определенном смысле глаза, не выражавшие абсолютно ничего. Такие глаза никак нельзя назвать зеркалами души. Наверное, думал Ласков, ей не хотелось, чтобы другие знали то, что видели они.

Он поднял руку и погладил ее длинные, густые черные волосы. Мириам, несомненно, была исключительно красива, но эти глаза… Ее губы шевельнулись в ответ на ласку.

– Ты когда-нибудь улыбаешься?

Она знала, что он имеет в виду, и, зарывшись лицом в подушку, пробормотала:

– Может быть, я буду улыбаться, когда вернусь из Нью-Йорка. Может быть…

Рука Ласкова остановилась. Что она хочет этим сказать? Надеется на успех переговоров? Или рассчитывает получить информацию о своем муже Иосифе, офицере военно-воздушных сил, пропавшем в небе над Сирией более трех лет тому назад? Он служил под командой Ласкова. Ласков сам видел, как его самолет исчез с экрана радара. Генерал не сомневался, что Иосиф погиб. Прослужив много лет в военной авиации, Ласков приобрел некое чутье, подсказывавшее, что мужа Мириам уже нет в живых. Сейчас ему нужно было прояснить кое-что в их отношениях. Кто знает, сколько времени займут переговоры. Может быть, они увидятся только через несколько месяцев.

– Мириам…

В дверь громко постучали. Ласков сбросил ноги с кровати и поднялся. Плотно сложенный, он напоминал медведя и лицом скорее походил на славянина, чем на семита. Тяжелые, густые брови сдвинулись к переносице.

– Тедди, возьми пистолет.

Он рассмеялся:

– Палестинские террористы вряд ли станут стучать.

– Ну так по крайней мере надень брюки. Может быть, это прислали за мной.

Ласков натянул хлопчатобумажные брюки цвета хаки и шагнул к двери, но затем решил, что бравада неуместна и глупа. Он вернулся к ночному столику, достал из ящика американский армейский «кольт» и сунул его за пояс.

– Мне бы не хотелось, чтобы ты рассказывала своим сотрудникам, где проводишь ночи.

Стук повторился, только уже громче. Пройдя босиком по устилавшему пол гостиной восточному ковру, Ласков встал сбоку от двери:

– Кто там?

Оглянувшись, он увидел, что не закрыл дверь спальни. Голая Мириам лежала на кровати прямо напротив входной двери.

Абдель Маджид Джабари стоял в полутемной нише у кафе «Майкл». Заведение, хозяином которого был араб-христианин, находилось на углу, неподалеку от церкви Святого Георгия. Джабари посмотрел на часы. Кафе уже должно было открыться, но внутри не отмечалось ни малейших признаков жизни. Он снова отступил в тень.

Джабари был высоким мужчиной с большим ястребиным носом и вообще имел чистые, классические черты уроженца Саудовской Аравии. Джабари носил плохо сидевший на нем деловой костюм темного цвета и традиционную куфью, напоминавшую клетчатый платок, удерживаемый на голове чем-то вроде короны из черных шнуров.

В последние тридцать лет Джабари редко выходил из дома один в темное время суток. Точнее, с тех пор, как решил заключить свой персональный и приватный мир с евреями в только что образованном государстве Израиль. С того дня его имя вошло в список приговоренных к смерти всех палестинских организаций. После избрания в кнессет оно переместилось в начало этого списка. Однажды террористам удалось подобраться к нему довольно близко. Присланная по почте бомба искалечила левую руку.

Мимо проехал израильский патруль. Полицейские подозрительно посмотрели на него, но не остановились. Джабари снова бросил взгляд на часы. На встречу с Мириам Бернштейн он пришел раньше назначенного времени. Никто другой – ни мужчина, ни женщина – не мог бы уговорить его на свидание в столь безлюдном месте. Джабари любил эту женщину, но полагал, что его любовь – чисто платоническое чувство. В таком подходе было нечто непривычное, нечто западное, но его это устраивало. Она заполняла ту пустоту в душе, которая возникла после того, как жена Джабари, дети и все кровные родственники бежали в 1948 году на Западный берег.