Карло Лукарелли: Almost blue

– О Тассо… какого хрена он тут делает в наушниках?

– Отвяжись от меня, Мизеро… я-то почем знаю? Может, он вышибала…

– У него система, как у звукооператора…

– Ну, так он, поди, и есть звукооператор… алло, Лалла? Ты меня слышишь? Черт, Тассо… она отключилась! И кто нам теперь скажет, где играют рэйв?

– Давай спросим у звукооператора…

– Вот хорошо придумал… спрашивай и вали к черту… Алло, Лалла?

– О Тассо… он не звукооператор, он потрясный торчок, говорит, у него есть что покурить. Какого хрена он тут делает в наушниках…

Как только история мне наскучит, как только я перестаю ее понимать, нажимаю на кнопку смены частот и двигаюсь дальше. И так всю ночь – ведь если ты не видишь света, все равно, когда спать, днем или ночью. Я прочесываю темноту, натыкаясь время от времени на тихий рокот других сканеров, пересекающихся с моим. Не я один слушаю голоса города.

Устав, выключаю систему.

Тишина. Только нежный лепет тишины, от которого чуть-чуть звенит в ушах.

Только Чет Бейкер поет «Almost blue».

– Какого хрена он тут делает в наушниках?

Я голый, мне холодно.

Я смотрю на свое отражение в красной луже, которая натекла под койку, и вижу, что зверь все снует и снует у меня под кожей, искажая лицо. Поднимаю с пола чуть надколотую маску, упавшую со стены, длиннолицую африканскую маску, и надеваю ее, чтобы больше не видеть зверя.

Но их-то я слышу.

Я слышу их, колокола Ада. Слышу, как они звонят в голове, звонят всегда, днем и ночью, и этот звон отдается в голове, как будто мой мозг – это живой колокол, пульсирующий, раскалывающийся с каждым ударом. Иногда они отдаляются, смещаются к затылку, и я слышу лишь гулкое эхо, бряцание металла, медленно-медленно, плавными кругами расходящееся по телу. Но потом вдруг они снова начинают звонить во всю силу, громче и громче; звучит набат у темени, откатываясь на переносицу, сокрушая зубы; звучит набат во лбу, бьется о кость и отскакивает, бьется и отскакивает; расходятся сочленения, разламывается череп, а набат все звучит, звучит. Да, я слышу их, колокола Ада. Всегда, днем и ночью, я слышу колокола Ада, звонящие по усопшему, звонящие по мне.

Я заглушаю их наушниками плеера, но этого мало. Я свернулся в кольцо, тугой, как пружина, и провод свисает на грудь, а вилка болтается между ног. Я настраиваю плеер на пределе низкого и высокого регистров, поворачиваю ручку громкости до упора вправо – все эквалайзеры задействованы, все на красном, все-все-все. Вставляю вилку в штепсель – и вот в голове СТЕНА, непроницаемая, плотная: она сокрушает барабанные перепонки, она протягивается от уха к уху, устанавливается, незыблемая, сразу за глазными яблоками. Все ударные, какие есть – барабаны и литавры, – извиваются у меня в голове змеиными зыками; гитара – порыв насыщенного электричеством ветра, несущий потоки дождя; контрабас – истерический гром, чьи раскаты все ближе и ближе, а голос – молния, черным воплем прорезающая небо. У меня стена, стена в голове, СТЕНА – и звуки набата отскакивают от нее, глохнут и с каждым ударом удаляются. Провод натянулся, как цепь в собачьей конуре; его едва хватает, чтобы улечься на подвесной койке. Прижав к груди трясущиеся колени, я чувствую, как трется о сосцы ледяная гладкая кожа.

Я голый, мне холодно; я сорвал с себя всю одежду, а та, что валяется на полу, насквозь промокла, задубела и теперь, наверное, твердая, как картон. Я скорчился у самого края, приклонив голову на уголок подушки: сверху, со второго яруса, все еще капает; наволочка и простыня уже совсем мокрые, липкие.

Я голый, я скрючился, и мне холодно; в голову лезут всякие мысли: если, например, вонзить в сердце пустой шприц и забрать кровь, она будет черная, как тушь. Я так и вижу, как поднимается поршень, а она пенится, густая, темная, покрывая стекло слоем блестящего лака с вкраплениями тусклых пузырьков. Если бы я воткнул иглу себе в сердце, стекло бы разлетелось черными брызгами, кровь забила бы фонтаном, как нефть из скважины, ибо сердце мое разбухло; оно, громадное, расползлось по груди, давит на ребра, не дает дышать. Кто-то живет у меня в сердце, время от времени выходит и снует торопливо под кожей, подступая к горлу. Если бы я раскрыл рот пошире, он выбрался бы наружу, пролез бы сквозь зубы и сквозь полураскрытые губы, этот зверь, которого я ношу в себе.

Я сажусь на постели и крепче прижимаю наушники, потому что колокола опять звонят громче. Давлю изо всех сил пластмассовые нашлепки фирмы «Сони», растопырив пальцы, опершись локтями о колени, а сам раскачиваюсь взад и вперед. Я голый, мне холодно; я голый, мне холодно – и я встаю, соскальзываю на пол, стараясь не порезать ноги осколками очков, бутылки, будильника – всего, что было на тумбочке; соскальзываю на пол и встаю на четвереньки, как пес; как цепной пес, продвигаюсь вперед, насколько пускает провод, – чуть дальше, еще чуть дальше, запрокинув голову, как самая настоящая собака. Дотягиваюсь до нижнего ящика комода, открываю его. Надеваю на себя то, что там нахожу, дрожа от холода, стуча зубами. Так всегда, всегда те же ощущения, каждый раз, каждый раз.