Лука Ди Фульвио - Чучельник

Амальди отложил папку и стал разглядывать фотокопию надписи, обнаруженной на двери антикварной лавки. Наверняка в этих прописных и строчных буквах кроется ответ. Не случайно все это. Убийца ничего случайно не делает.

А Фрезе все не унимался:

– И еще я узнал подробности, которые в деле не отражены. Профсоюзник Айяччио в глаза не видел и не знает, каков он из себя. Но по его словам, отец в последние дни только о нем и говорил, знаешь, как у старых маразматиков бывает? Зациклятся на чем-нибудь и все разговоры к этому сводят… Я сколько раз таких встречал. А ты?.. Говоришь ему про хлеб с колбасой, а он тебе в ответ: «Кстати, помнится мне…» – и расскажет такое, что к хлебу с колбасой никаким боком не приложишь. А ты стоишь, дурак дураком, и думаешь: при чем же тут хлеб с колбасой? Да ни при чем, конечно…

«viSitA intEriOra teRRae rectificanDO iNvEnies OcCuLtUm lapIdEm».

S, A, E, O, R, R, D, O, N, E, О, C, L, U, I, E.

Шестнадцать прописных и сорок строчных.

– Так о чем бишь я?.. Ах да. В личном деле нет подлинной истории Аугусто Айяччио, если можно так ее назвать. А история очень грустная и трогательная. Ей-богу. Очень грустная и трогательная история. Такую не всякий день услышишь… Это письмо отец написал неблагодарному скоту, а тот передал его мне. И вот, читая письмо…

Амальди поднял глаза от фотокопии.

– Да, я его читал, – подтвердил Фрезе. – В общем-то, понятно, почему этот гад так злобствует на папашу – ревнует. Старик больше думал про Айяччио, чем про него, родного сына. Один твой кровный сын, а другой найденыш, которого ты больше никогда не видал, но со временем создал себе идеальный образ и к тому же изводишься от чувства вины… Надо бы отнести его Айяччио, – заключил Фрезе с такой интонацией, как будто на этом намерен поставить точку.

«Так, теперь будет апофеоз», – подумал Амальди.

– Ну и что там за история? – спросил он вслух, в надежде, что помощник закруглится побыстрее.

Его нисколько не интересовала «грустная и трогательная» история, но, как ни странно, болтовня Фрезе помогала ему думать. Быть может, с прописных начинаются слова, которые надо сложить из строчных?

– История Айяччио? – переспросил Фрезе, изогнув бровь. – Подлинная история Айяччио? Ну так слушай. Где его нашел дворник? Известно где – в мусоре. А точнее? В коробке из-под обуви. Метет он, значит, двор на рассвете и вдруг слышит детский плач. Представь себе такую сцену. Остановился дворник и думает: «Не будь я с пьяных глаз, поклялся бы, что это ребенок плачет». Пожимает плечами, берется снова за метлу, за вилы, начинает разгребать кучу дерьма, что перед ним… И опять слышит плач. «Ей-богу, ребенок орет!» – думает дворник. Оглядывается – женщин с колясками пока не видать. А ребенок плачет. «Что за напасть?» – наверняка сказал дворник, а может, и чего покруче завернул. И вдруг видит коробку из-под обуви, а на коробке надпись «Магазин А. Айяччио. Шикарная обувь». Вот и снес он ту коробку монашкам, а те назвали найденыша Аугусто – так они расшифровали инициал – Айяччио, потому что имя это ему, считай, жизнь спасло. Ну разве не трогательно?

– Да уж. – (И здесь расшифровывать пришлось.)

И вдруг Амальди, как ужаленный, вскочил и распахнул окно, как будто из кабинета выкачали весь кислород. В мозгу снова зашевелилось неотступное желание сбежать, скрыться, вырвать с корнем все трогательные истории, которыми с такой жадностью питается мир, словно людям жизни нет без этой вязкой трясины сильных чувств, словно чувствами можно играть без всякого риска.

– Поганая твоя история, а не трогательная! – рявкнул он на помощника. – Что в ней трогательного? Назвать брошенного матерью ребенка именем преуспевающего дельца – это садизм и больше ничего! Помни, мол, что матери у тебя нет, что вместо матери у тебя коробка из-под обуви! А письмо? Что он пишет в письме?

– Усыновить его хотел.

– Не смей отдавать письмо Айяччио. – Амальди обернулся к помощнику, наставив на него палец, как пистолет. – Не смей! Он умирает от рака, не хватало ему в конце жизни второй раз остаться сиротой. Оставьте вы его в покое, и ты, и комиссар… – Он опять повернулся к Фрезе спиной и добавил почти шепотом: – Дайте человеку умереть спокойно.

– Ты навестил его? – спросил Фрезе после паузы.

– Нет.

– Почему?

– Я не знаю, что ему говорить. Ведь он, в общем…

– Посредственность?

Амальди по-прежнему глядел в окно, стоя к нему спиной.

– Я и сам боюсь посредственности, – тихо сказал Фрезе. – Посредственность, она хуже рака, верно?