Питер Джеймс - Одержимый

О чем думала Кора Барстридж в свои последние минуты, пока сознание не покинуло ее? Что заставило ее сделать это?

Он разговаривал с ее дочерью, живущей в Лос-Анджелесе, беседовал с парой ее друзей. После последней подтяжки у Коры Барстридж была глубокая депрессия. Она тяжело переживала свое старение, и церемония вручения награды Британской киноакадемии только усилила испытываемые ею чувства ненужности и отчужденности.

Ее не произвели в дамы и не вручили никакой другой правительственной награды потому, что, как она сама выразилась, Букингемский дворец косо смотрел на ее интрижки с тремя известными политическими деятелями и еще более косо – на ее антимонархические взгляды.

«Они решили дать старой вороне хоть что-то – только чтобы не каркала» – так она описала свои чувства после вручения награды одному из своих близких друзей.

Одинокая, без денег, стареющая, покинутая своим третьим и последним мужем больше десяти лет назад, погруженная в депрессию, Кора Барстридж с большой долей вероятности могла считаться кандидатом в самоубийцы.

«Так почему же, – спросил себя Гленн Брэнсон, поднимаясь с кресла и направляясь на встречу с холодным бифштексом и ледяной женой, – почему же это не дает мне покоя?»

«Это доктор Теннент. Глория, не могли бы вы мне позвонить? Боюсь, я расстроил вас сегодня утром. Нам необходимо поговорить».

Щелк.

Томас нажал клавишу перемотки на автомобильной магнитоле, затем клавишу воспроизведения и снова прослушал запись голоса доктора Теннента, которую он скопировал с кассеты автоответчика на обычную кассету.

Щелк.

Он сглотнул. До белых костяшек сжал рулевое колесо. Хорошо бы вырвать его из приборной панели и забить им Майкла Теннента до смерти.

Он снова проиграл пленку.

Субботний вечер. Десять часов. Большая луна. Звезды мигают – значит, много влаги в воздухе. Он сидел в «форде-мондео» доктора Джоэля. Доктор Джоэль не возражал против того, что Томас позаимствовал его. Машина была чистой – когда он только тронулся сюда, на ней не было ни единого пятнышка. С кожаными сиденьями бежевого цвета. Она была оборудована магнитолой «Филипс» с двумя деками – кассетной и под компакт-диски – и тучей всяких электронных устройств. Повсюду торчали какие-то кнопки со странными символами. Иероглифы для карликов с лупами. Что они, черт побери, означают?

Единственным, что было написано на нормальном человеческом языке, было слово «Airbag» [2] Аварийная предохранительная подушка в автомобилях (англ.). (Здесь и далее примеч. пер.) в центре рулевого колеса.

Томас уже устал глядеть на собачье дерьмо на тротуаре, хотя оно и валялось в темном месте между двумя фонарями. Он разглядывал его уже не меньше часа. По внутренней части ветрового стекла ползла муха. Мухи едят собачье дерьмо. Мухи едят дохлых птиц. Если бы не мухи, дохлые птицы валялись бы повсюду. Томас ничего не имел против мух – с мухами все в порядке. У него была причина так считать. Он ненавидел дохлых птиц. Дохлым птицам не повезло.

В тот день, когда умерла его мать, у них в саду лежала дохлая птица. И дохлая птица была рядом с Версаче, когда он умер. Может, они посланники Высшей силы? Нет никаких доказательств в защиту того, что они ими не являются.

Уже было слишком темно, чтобы кто-нибудь мог рассмотреть его лицо за стеклами машины. У него была «Таймс», он был готов прикрыть ею лицо, если кто-то пойдет мимо. Никто в этом районе не взглянет во второй раз на человека, который сидит в дорогой машине и читает «Таймс». Но пока еще никто мимо не прошел, кроме старика с лабрадором, который нагадил на тротуар.

В газете была статья про пропавшего редактора Тину Маккей – заявления полиции, ее матери, ее теряющегося в догадках дружка. Никаких зацепок, никаких улик, никаких следов ее синего «фольксвагена-гольф» со вмятиной на заднем бампере. Их и не должно быть. Он разобрал его у себя в гараже и вывез потихоньку в белом фургоне на разные свалки. Он даже выгадал на этом две сотни фунтов и потратил их на цветы на могилу матери.

Статья о Коре Барстридж гораздо более обширная. Панегирик длиной в 2324 слова. Написана бывшим кинокритиком, а теперь театральным критиком Перегрином Верноном.

Перегрин Верной однажды разнес в пух и прах игру его матери в пьесе Сомерсета Моэма. Это было в 1986 году, когда она пыталась вернуться на сцену. Она играла деспотичную богатую аристократку. Перегрин Верной написал, что режиссер поступил бы умнее, если бы пригласил на эту роль дикую свинью, а не Глорию Ламарк. «Она выглядела бы лучше и меньше ошибалась бы в тексте» – так он выразился.