Андрей Ветер - Белый Дух

Постояв немного в задумчивости, Мария прошла в гостиную и сразу включила радио. Был вечер понедельника. В последнее время она старалась по понедельникам сидеть дома: в это время по радио транслировали концерты из филармонии. Но для концерта было ещё рано, из динамика доносился стальной дикторский голос, рассуждавший о проблемах расового воспитания:

– Небольшое замечание по вопросу этнологии: знание физических и духовных особенностей отдельной расы не слишком-то ценно, если не приводит к осознанию необходимости борьбы против ухудшения расовых ценностей германской нации и не вызывает у школьников убеждённости в том, что сам факт принадлежности к немецкой расе означает повышенную ответственность…

Мария прошла на кухню, включила конфорку газовой плиты и поставила чайник на огонь.

– Методы преподавания расовой евгеники будут зависеть от типов школ. Даже простейшие деревенские школы не должны уходить от этой проблемы… – продолжал вещать голос диктора.

– Скорее бы закончился этот бред, – проговорила Мария, вернувшись в комнату и глядя на массивный динамик радиоприёмника.

Она сбросила туфли и направилась в спальню. Утомлённо опустившись на кровать, откинулась на спину. Во всём теле чувствовалась мелкая дрожь.

«Что со мной? Откуда такая усталость? Неужели так утомляют воздушные налёты?»

Берлин подвергался бомбовым ударам британской авиации всё чаще и чаще. На прошлой неделе бомбили через день. Один раз воздушная тревога продолжалась с одиннадцати вечера до четырёх утра.

«Налёты, конечно, изматывают, особенно ночные, – размышляла Мария, – спать приходится по три-четыре часа. Но я чувствую, что дело в другом. Что-то томит меня, гложет какой-то червь».

Она перевернулась на бок и дотянулась до прикроватной тумбочки. Там, в выдвижном ящике, лежало несколько фотокарточек. Она просмотрела их одну за другой, улыбчиво вглядываясь в лица запечатлённых друзей. С некоторыми из них она не виделась очень давно.

«Милые мои, как же беспощадно раскидала нас судьба… Барри Честерфилд служит в английской авиации, с ним я не встречусь теперь до конца войны… И ведь вполне может быть, что это он сбрасывает на меня бомбы. А славный Гельмут Меттерних летает над Лондоном, разрушая дома моих тамошних друзей и подруг. Интересно, что он чувствует, когда отправляется в полёт? Он ведь был влюблён в Вивиану Сильверстон. Может, она уже погибла именно от его руки… Каково будет ему узнать об этом?»

Она поднесла к глазам фотографию матери.

«Мама, милая моя, где же ты? Неужели мы никогда больше не увидимся? Почему так ужасно устроена жизнь? За что на нашу семью обрушилось столько горя? Мама, дорогая моя, ненаглядная, почему ты не дашь знать о себе? – Мария нежно погладила изображение баронессы. – Если ты погибла, то… То что? Ничего не поправить! Что за сила толкнула нас приехать в Германию? Что за властная и неодолимая тяга привела нас сюда?»

Она отложила фотографии и легла на бок. Голова слегка кружилась. Во всём теле что-то ныло, както едва уловимо, но всё же достаточно, чтобы чувствовалось необъяснимое напряжение, от которого хотелось избавиться. Мария прижала обе руки к груди, как это делает иногда ребёнок, изнывая от затаившейся в сердце горькой обиды, и прижала колени к животу. Хотелось исчезнуть, раствориться в воздухе, рассыпаться на бесчисленные клетки. Руки потянулись к коленям, слабо погладили их и, потянув подол платья вверх, протиснулись между ног. Она снова откинулась на спину, гладя себя.

– Карл! – вырвалось у неё, и она вздрогнула, испугавшись произнесённого имени.

«Господи, что это я? О чём?.. Неужели я думаю о нём? Нет, не может быть!»

Мария решительно поднялась и вернулась на кухню, чтобы снять чайник с плиты. Голос диктора смолк, началась трансляция концерта. Мария прибавила громкость, выключила верхний свет и опустилась в стоявшее возле стола большое кресло. Поджав под себя ноги, она укуталась в плед, глотнула чаю и погрузилась в музыку. Воздух наполнился голосами виолончелей, альтов, скрипок. Оркестр ровно и мощно заливал комнату вязкой густотой струнных звуков, то и дело подкрашивая их искрящейся медью труб и плывучим золотом гобоев. Конечно, радио доносило до слушателя лишь слабую тень музыки, которая царствовала в филармонии, но и этой тени было достаточно, чтобы перегруженная человеческая психика почувствовала отдушину и чтобы мысли перестали судорожно колотиться в голове, возвращаясь к служебным делам.