Андрей Рубанов - Хлорофилия

Предутренняя Москва удивила шумом, обилием машин. В больших городах никогда не проходит мода на бессонницу, усмехнулся нетрезвый шеф-редактор. Открыл окно и сплюнул. Смотрел, как выступают из молочно-серой полумглы стебли.

«А ведь мы ими едва не гордились, – сказал себе он. – Еще бы. Уникальная достопримечательность. Невиданная диковина. Москва – единственный на планете город, сплошь заросший гигантским бурьяном. А нам, местным, все едино. Мы как жили тут, так и живем, и будем жить. Стебли, глобальное потепление – нам плевать. «Хоть трава не расти» – так мы сами про себя говорим».

И вот – она выросла.

Устроился поудобнее, вытянул ноги. Когда доехали – не захотел выходить, почти было решил назвать любой другой адрес, в противоположном конце гиперполиса, просто для того, чтобы еще четверть часа побыть в уюте, в положении полулежа. Потом сообразил: все с ним происходящее называется «отходняк».

Шепотом выругался и вылез на холодный тротуар.

В лифте ощутил слабость, присел на пол. Спать не хотелось, но и бодрствовать тоже. Не хотелось ничего. Кое-как добрался до знакомых дверей, отомкнул. В пустых темных залах пахло нагретой пластмассой и свежеотпечатанными фотографиями. Однако распознавать запахи было лень. Прошелся вдоль столов. Задержался возле рабочего места Филиппка. Здесь царил беспорядок. Мальчишка работал много и хорошо, статьи у него выходили бодрые, ироничные, но не злобные, пропитанные юношеским максимализмом. Филиппок тоже травоед, сказал себе Герц. Всегда легок и доброжелателен.

Вот стол Валентины. Здесь чистота, ничего лишнего, в рамочке портрет сына, но в углу маячит полупустая бутылка воды, – значит, Валентина тоже жрет мякоть. А может, и не жрет. Это уже не важно. Какая разница, кто и что жрет? Важен только рост. Важно укорениться внизу, и чтоб наверху был свет прозрачный.

Вот незаурядный стол незаурядного мужчины Пружинова. Стерильная поверхность: Пружинов чистит ее особой салфеткой несколько раз в день. А раз любит очищенное – значит, уважает и концентрированное. Давеча орал на Филиппка, белый от ярости. Нервишки подвели. С травоедами такое бывает, если девятую возгонку чередовать, допустим, с дешевой четвертой…

Чуть позже обнаружил себя укорененным у входа, в знаменитом кресле, где фотографировались почетные гости.

«Сколько лет я не переживал полноценный отходняк? – спросил себя Герц. – Оказывается, я совсем забыл, что это такое. Завораживающая безмятежность. Радость в чистом виде. Зеленые детишки правильно делают: они ни на что не смотрят, потому что нет и не будет под солнцем ничего нового. Каждый день одно и то же – хоть все глаза прогляди, а черное не станет белым. Зеленые младенчики не двигаются – это бессмысленно. Глупо дергаться из стороны в сторону, если есть только одно настоящее направление движения: снизу вверх. К центру неба. Туда, где желтая звезда».

«Отходняк лучше, чем движняк», – говорила Илона. Она с детства не ест ничего, кроме мякоти стебля, она не может ошибаться. Она права. Растение движется только на самой ранней ступени своего развития. Когда пребывает в виде семени. В виде малого зернышка. Будучи семенем, оно падает в землю, его несет ветром, его крадут птицы и животные. Кстати, и люди. Но когда зерно достигло почвы – оно уже неподвижно. Оно растет и радуется.

Кое-как выбрался из полузабытья, посмотрел на часы. Оставаться в редакции глупо. Скоро придут люди. Нельзя, чтобы они видели своего босса в столь постыдном полужидком виде. Надо найти экспресс-отель. Полежать в ванне. Может быть, подремать. Вернуться в нормальное состояние. Хотя бы попробовать вспомнить, что это такое: нормальное состояние.

«Я ведь не зеленый одуванчик. Я не растение. Я хищник, я людоед, я человек. Я создан, чтобы рвать зубами горячую плоть. Я выберусь. Годунов выбрался – я ничем не хуже Годунова…»

Возникший в памяти образ старого товарища сильно помог Савелию. Усилием воли он представил, что именно долговязый грубый Гарри ведет его по коридорам и лестницам, поддерживая, подбадривая и подшучивая; именно Гарри втаскивает вялого шеф-редактора в искомое заведение, заказывает одиночный номер с полной звукоизоляцией, доводит до бокса, где освещено мягким лимонным светом только изголовье кровати.

Тишина, покой. Слабо нагретый пол. Радость в чистом виде. «Отдыхай, Савелий. Расти большой».

Проснувшись, он долго лежал не шевелясь. Открыл глаза, увидел подсвеченную солнцем штору. Доковылял, отдернул – и захлебнулся в потоках света, твердого и одновременно нежного. Мысль о том, чтобы выйти из-под теплых желтых лучей, казалась глупостью. Но и оставаться было опасно: Савелий плохо соображал, но все же помнил, что он вовсе не стебель зеленый, а шеф-редактор солидного журнала.