Максим Павлов - Серафим и его братва

— С кем ты разговаривал? — спросила девушка.

— С одним хряком, — отмахнулся Серафим. — Ничего сексуального, деловой базар.

— Твой хряк голубой?

— Хуже. Мой хряк Лысый.

— Как! — Маша замерла и в упор уставилась на собственную коленку. — Вот так?!

— Хуже. — Серафим поцеловал её в колено. — Как крутое яйцо.

— Серафим, мне так страшно, так страшно…

— Успокойся. Пока ты со мной, тебе ничего не угрожает.

— Правда? — Маша все еще не могла оторвать завороженного взгляда от собственной коленки. — Неужели на твоем Лысом не растет ничего хорошего?

— Растёт, почему нет? Только все хорошее сразу же сбривается.

— Мне так глючно, так глючно… А зачем?

— Ну это сейчас модно: поверх крыши ни фига хорошего, всё хорошее — ниже пояса.

— Я пытаюсь тебя понять. Но у меня ничего не получается.

— А ты не пытайся.

— Ладно.

— Когда ты была его любовницей…

— Я была его любовницей?

— А как же?

— Какой сюр! Боже, какой сюр… Может, я шлюха?

— Да нет, какая из тебя шлюха? Ты просто подарок, а не шлюха. Давай-ка спать. Что-то я подустал. Слышь, чё базарю? Ляг, не висни на моей шее. Утром договорим…

И любовники, усталые, но удовлетворенные ударили по массе.

Если для «Каннибала» Эммануэль купила здание киноцентра «Слава» в центре города и полностью перекроила его под кабак, то для досуга и отдыха она приобрела небольшой дворец в тихом, спокойном месте далеко за пределами городской суеты, кровавых разборок и бесконечных свар. Здесь она дышала чистым воздухом, а когда наступала темная-темная ночь, незаметно выходила в парк, садилась возле своего пруда с книжкой в руках и пыталась читать. Но по ночам не больно-то почитаешь. Поэтому Эммануэль лишь тупо листала страницы, выкуривала пару косяков и, одурев от марихуаны, возвращалась во дворец ни слова нечитавши, дабы потешить похотливую плоть юным любовником Антуаном или решить кое-какие темные проблемы (в иные дни ей доводилось подписывать столько бумаг, сколько не подписывает ни один министр).

Дворец сей, внешне сдержанный и холодный, мало чем выделялся на фоне русских дворцов середины восемнадцатого века: его декоративное убранство соответствовало духу и букве классицизма. Ему была равно чужда необузданная расточительность форм, свойственная архитектуре барокко и роскошная безвкусица новых русских, коей бравировали дома и особняки Лысого, Ху-валова, Большого Патрона, Ядреного…

Желтый фасад, портик, приподнятый, как на пьедестале, высоким цоколем, треугольный фронтон с литерами «Эммануэль», белые каменные колонны — словом, дворец как дворец, ничего особенного. Гости, зная причуды Эммануэль, съезжались к ней по ночам. В приемные часы по наклонному пандусу под портик въезжали шикарные тачки, всюду сновали лакеи, кипела деловая жизнь, рождались сделки, решались вопросы: кого бросить на раскаленную плиту, кого усадить в мягкое кресло, а кого законсервировать на долгие года… Однако когда эскорт «линкольнов» увозил из стен дворца его хозяйку, жизнь в нем мгновенно замирала, и этот памятник архитектуры временно превращался в напыщенный скелет, напоминающий стандартный краеведческий музей.

Приглашаем вас на небольшую экскурсию, чтобы было понятно, в какую засаду угодила Эммануэль.

Вестибюль — первое помещение дворца — как бы открывает героическую тему противостояния Эммануэль законам и властям всего мира: величественный ритм розовых пилястр, членящих серо-зеленые стены, сразу же бросается в глаза и создает торжественное настроение. Не менее торжественно, в плоских, нишах выглядят огромные алебастровые вазы: сосуды, предназначенные для пиршеств и праздничных возлияний. Двери, ведущие в парадную анфиладу, походят на триумфальную арку, полукружие которой изобилует изображениями трофеев Эммануэль. В верхних частях стен живописные порнопанно имитируют барельефы оргий всех времен и народов: от античности до наших дней, а также знаменитых разборок и легендарных схваток: от Геракла до Серафима.

Вестибюль словно закован в броню мраморных стен, — переступая порог, попадаешь в подобие райского сада — в прихожую-гостиную, — первое помещение парадной анфилады: здесь все выглядит так, будто грехопадения не было в помине: оно вот-вот должно произойти на наших глазах. На шести драгоценных фламандских шпалерах, выдержанных в изысканной серебристо-зеленой гамме, вытканы откровенные сцены великих совокуплений: Адам и Ева, Самсон и Далила, Орфей и Эвридика, Дидона и Эней, Тристан и Изольда, Ленин и Надежда Константиновна Крупская… Сцены беспрецедентного разврата происходят на фоне узловатых деревьев востока и высоких кипарисов запада, южных пальм и карликовых берез севера. И тут же портрет обнаженной Эммануэль, затмевающий непристойностью фламандские откровения (хотя блестяще выдерживающий соседство с шедеврами): арабский мастер по эскизу венецианского художника выткал мать беззакония на фоне заледеневшего Северного-Ледовитого океана, умело подчеркнув снегами её безнадежную черноту.