Грег Айлс - Кровная связь

Но я не принадлежу к этому большинству, и мне не все равно.

Шон стоит на тротуаре и ждет. Он прошагал целый квартал от дома жертвы, чтобы встретить меня. Все-таки он никогда не праздновал труса. Но достанет ли у него силы духа, чтобы справиться с нашей нынешней ситуацией?

Я останавливаю «ауди» позади джипа «Тойота-Лендкрузер», выхожу и начинаю вытаскивать свои чемоданчики. Шон быстро обнимает меня, а потом забирает снаряжение у меня из рук. Ему сорок шесть лет, но выглядит он на сорок, не больше, и двигается с легкой, уверенной грацией прирожденного атлета. Волосы у него по большей части еще черные, а в зеленых глазах вспыхивают искорки. Даже пробыв восемнадцать месяцев в роли его любовницы, я до сих пор жду, что стоит ему открыть рот и я услышу сильный ирландский акцент. Но вместо этого раздается лишь привычный новоорлеанский говор, этакий местный бруклинский протяжный диалект с налетом краба. [1] Нелитературная речь малообразованных жителей города Нью-Йорка, в особенности района Бруклина.

– Ты как, нормально? – спрашивает он.

– А ты, никак, передумал?

Он лишь пожимает плечами.

– Что-то мне не по себе. Дурное предчувствие.

– Дерьмо собачье! Ты просто хотел убедиться, что я не пьяна.

По его лицу я вижу, что угадала. Он окидывает меня пытливым взглядом и даже не делает попытки извиниться.

– Давай, – говорю я ему.

– Что?

– Ты собирался что-то сказать. Давай говори.

Он вздыхает.

– Ты неважно выглядишь, Кэт.

– Благодарю за вотум доверия.

– Извини. Ты пила?

От злости я стискиваю зубы.

– Я трезва как стеклышко, причем впервые за столько лет, что даже не упомню.

Он продолжает скептически рассматривать меня. И по его глазам я вдруг замечаю, что он мне поверил.

– Господи Иисусе! Тогда, наверное, тебе не помешает выпить.

– Ты даже не представляешь, как мне этого хочется. Но я не буду пить.

– Почему?

– Отстань. Давай неси эти сундуки.

– Мне лучше вернуться раньше тебя.

Он выглядит смущенным.

На меня вновь накатывает раздражение, и я отвожу глаза.

– Сколько тебе дать? Пять минут?

– Это слишком много.

Я машу рукой, чтобы он проваливал, и вновь сажусь в машину. Он делает шаг ко мне, но потом поворачивается и уходит.

У меня дрожат руки. Интересно, когда я проснулась, они уже дрожали? Я изо всех сил хватаюсь за рулевое колесо и делаю несколько глубоких вдохов. После того как пульс приходит в норму, а сердце успокаивается, я разворачиваю к себе маленькое зеркальце и смотрюсь в него. Обычно меня не очень-то волнует, как я выгляжу, но слова Шона заставили меня нервничать. А когда я нервничаю, в голову мне приходят всякие сумасшедшие мысли. Бестелесные голоса, старые ночные кошмары, прежние ошибки и промахи, неуважение и презрение, то, о чем говорили мне психотерапевты…

Глядя на себя в зеркальце, я раздумываю, стоит ли подвести глаза карандашом на случай, если там, в доме, мне придется поставить кого-нибудь на место взглядом. В общем-то, он мне не нужен. Мужчины часто говорят мне, что я красива, но они говорят такие вещи любой женщине. Собственно, у меня мужское строение лица, простое и эффектное. Этакий перевернутый треугольник. Острый подбородок переходит в сильную челюсть. Уголки губ загибаются кверху. Потом идет заостренный кончик прямого римского носа, выдающиеся скулы, карие глаза с кошачьим разрезом и наконец темный вдовий пик волос. [2] Волосы, растущие треугольным выступом на лбу, – примета, предвещающая раннее вдовство. В них я явственно вижу своего отца, который умер двадцать лет назад, но который до сих пор живет в каждой черточке моего лица. В бумажнике я постоянно ношу с собой его фотографию. Люк Ферри, 1969 год. На фотографии, сделанной где-то во Вьетнаме, он улыбается и позирует в военной форме. Мне не нравится форма – после всего, что сделала с ним война, – но нравятся его глаза на этом снимке. По-прежнему живые, человеческие, полные сочувствия. Именно таким я его и запомнила. Таким, каким видят своего отца маленькие девочки. Однажды он сказал, что я уже почти унаследовала его лицо, но в самую последнюю минуту на меня спикировал ангел и добавил мягкости, отчего я получилась просто красавицей.

А вот Шон видит в моем лице твердость и жесткость. Как-то он заявил, что я сама похожа на хищника, на орла или ястреба. Нынешним вечером это меня радует. Потому что когда я вылезаю из «ауди», взваливаю на плечо треногу от фотоаппарата и вешаю чемоданчик с реактивами, что-то мне подсказывает, что, пожалуй, Шон был прав, когда беспокоился о моих нервах. Сегодня вечером, в отсутствие спасительной анестезии, я чувствую себя голой. А без привычного химического барьера, который отгораживает меня от реальности, – еще более уязвимой перед тем, что заставило меня удариться в панику в прошлый раз.