Дэн Симмонс - Террор

Внезапно между пальцами у нее снова начинает плясать веревка. На сей раз девушка показывает сначала фигурку животного, потом веревка провисает, перекручивается на новый манер и складывается в подобие остроконечного овального купола.

Крозье мотает головой. Он не понимает.

Безмолвная бросает веревку в миску, берет короткий кривой нож с костяным черенком, похожим на рукоятку крюка грузчика, и начинает нарезать на тонкие ломтики кусок тюленины.

— Я должен найти своих людей, — шепчет Крозье. — Ты должна помочь мне найти моих людей.

Безмолвная внимательно смотрит на него.

Капитан не знает, сколько дней пролетело. Он очень много спит. В редкие часы бодрствования он пьет свой бульон, ест тюленье мясо и сало, которые Безмолвная больше не разжевывает за него, хотя по-прежнему сама кладет куски ему в рот, а она меняет припарки на ранах и моет его. Крозье испытывает неописуемое унижение от того, что вынужден справлять нужду в очередную голднеровскую консервную банку, установленную на снегу на расстоянии вытянутой руки от него и что именно девушке приходится регулярно выносить и опорожнять банку где-то на ледяном поле. Крозье не становится легче от сознания, что содержимое банки быстро замерзает и от него почти нет запаха в тесной палатке, уже насквозь пропитанной запахами рыбы, тюленины и человеческого пота.

— Мне нужно, чтобы ты помогла мне вернуться к моим людям, — снова хрипит он.

Он полагает, что, скорее всего, они находятся неподалеку от полыньи, где Хикки напал на них, — не более чем в двух милях от лагеря Спасения.

Он должен предупредить остальных.

Крозье смущает тот факт, что всякий раз, когда он просыпается, сквозь щели в стенах палатки сочится одинаково тусклый свет. Вероятно, по какой-то причине, объяснить которую в силах один доктор Гудсер, он просыпается только ночью. Возможно, Безмолвная одурманивает его своим бульоном из тюленьей крови, чтобы он спал днем. Чтобы не убежал. — Пожалуйста, — шепчет он.

Ему остается лишь надеяться, что, несмотря на свою немоту, дикарка немного научилась понимать английскую речь за месяцы, проведенные на «Терроре». Гудсер с уверенностью утверждал, что леди Безмолвная все слышит, хотя и не может говорить за отсутствием языка, и, когда она гостила на корабле, Крозье сам не раз видел, как она вздрагивает при неожиданных громких звуках.

Безмолвная продолжает пристально смотреть на него.

«Она не только дикарка, но еще и идиотка», — думает Крозье. Будь он проклят, если еще хоть раз обратится с просьбой к этой язычнице. Он будет продолжать есть и пить, выздоравливать и набираться сил, а в один прекрасный день оттолкнет ее в сторону и отправится в лагерь сам.

Безмолвная моргает и отворачивается, чтобы поджарить кусок тюленины на маленькой самодельной плитке, заправленной жиром.

Он просыпается на другой день — вернее, на другую ночь, поскольку свет все такой же тусклый, как всегда, — и видит, что Безмолвная стоит над ним на коленях и снова играет в свою странную игру.

Первая фигура, сложившаяся из растянутой между пальцами веревочки, представляет собой знакомый остроконечный купол. Девушка проворно шевелит пальцами. Появляются два вертикальных овала головы и туловища, но теперь с двумя ногами или ластами, а не с четырьмя. Она раздвигает руки шире, и веревочная фигурка непонятным образом начинает двигаться — скользит от правой руки к левой, переставляя ноги-петли. Пальцы девушки пляшут, и между руками у нее снова появляется овальный купол, но — медленно осознает Крозье — не совсем такой, как прежде. Остроконечная верхушка исчезла, и теперь контур купола представляет собой правильную цепную линию, какие он изучал в бытность свою гардемарином, разглядывая иллюстрации в учебниках геометрии и тригонометрии.

Крозье трясет головой.

— Я не понимаю, — хрипит он. — Я не вижу никакого смысла в твоей чертовой игре.

Безмолвная внимательно смотрит на него, щурится, бросает веревку в кожаный мешок и начинает вытаскивать Крозье из-под шкур.

У него по-прежнему нет сил сопротивляться, но он и не напрягает свои отчасти восстановленные скудные силы, чтобы помочь девушке. Безмолвная усаживает его прямо и натягивает на него нижнюю рубаху из оленьей шкуры, а потом толстую меховую парку. Крозье страшно изумляет малый вес одежды — хлопчатобумажные и шерстяные вещи, которые он носил последние три года, весили свыше тридцати фунтов до того, как насквозь пропитались потом и влагой, но этот эскимосский наряд явно весит не более восьми фунтов. Он чувствует, насколько свободно болтаются на нем и рубаха и парка, но насколько плотно ворот и края рукавов облегают шею и запястья, препятствуя возможному проникновению холода под одежду.