Клэр Фрэнсис: Обман

– Вот как? Но ведь мы не всегда получаем то, чего хотим, не так ли?

Самое удивительное, что я как раз получила то, чего хотела. Конечно, внутри меня живут еще микроскопические остатки страхов, которые пришлось пережить нынешним летом, но я вовсе и не рассчитываю, что они исчезнут навсегда. В разгар следствия сердце у меня останавливалось при мысли о том, что Доусон вот-вот раскопает какую-нибудь страшную неопровержимую улику. Узнает о том, что Кэти в тот вечер была дома. А тот старик из домов береговой охраны поймет, какой важной информацией обладает и пойдет с ней в полицию. Или что Доусону придет в голову опросить людей, живущих на побережье. Ничего этого, к счастью, не случилось, но длительное напряженное ожидание беды в конце концов подорвало мои силы, и я свалилась с тяжелым гриппом. Оправилась я только через несколько недель, но долго еще испытывала слабость. И телесную, и душевную. Не знаю, если бы не Ричард, я, наверное, впала бы в глубокую депрессию и отключилась от всего.

Сейчас силы уже вернулись ко мне. Я могу спокойно, без пробуждений, проспать шесть часов подряд. Кошмары уже не мучают, и по утрам я чаще просыпаюсь с ощущением надежды. Правда, если Ричарда нет, я сплю по-прежнему плохо. Когда в октябре он в очередной раз уехал в Саудовскую Аравию, я пошла в ближайший зоомагазин и купила собаку. Джиффа. Родословная его неизвестна, и вообще я никогда не думала, что приобрету такую собаку – большую и мохнатую, без устали таскающую грязь в комнаты. Но Джифф привязался ко мне почти до самозабвения. Когда дома нет Морланда, он лежит на кровати у меня в ногах, такой теплый и шерстяной.

В начале сентября я наконец выехала из Пеннигейта. Арендовала небольшой коттедж в десяти милях в сторону от побережья в маленьком поселке, где до тебя никому нет дела. Дом требует покраски. В рамах – щели, и Ричарду пришлось забивать их ватой и оклеивать клейкой лентой, чтобы не сквозило. Но в целом в этом жилище есть свое очарование. И в камине отличная тяга. Когда мы с Морландом лежим в нашей спальне на втором этаже, то часто слышим какое-то шуршание на чердаке. Ричард неодобрительно говорит о наличии в доме грызунов, а я нахожу даже забавным делить жилище с местными мышами. Дом наш стоит в поселке несколько на отшибе, и это меня вполне устраивает, поскольку я до сих пор боюсь журналистов и нервничаю, если кто-то заглядывает через забор в наш двор.

Молли рассказала мне, что пресса довольно долго и активно мусолила версию об убийстве Гарри. Статьи по этому поводу появились практически во всех английских газетах. О ходе расследования регулярно сообщало телевидение. В самом начале подъездной дороги к Пеннигейту разбили лагерь несколько фотокорреспондентов, которые время от времени направляли свои объективы на мой дом. Меня замучили телефонные звонки. Журналисты, судя по всему, нашли контакт и с полицией. Во всяком случае, при наших с Леонардом первых визитах к Доусону возле полицейского управления, как правило, дежурило четыре-пять фотографов.

Слава Богу, этот массовый интерес прессы длился недолго. Вскоре журналисты перестали охотиться за мной. Только один из них, работавший, как я позже узнала, внештатно в бульварной газетенке, последовал за мной в новый поселок и регулярно появлялся на горизонте. На губах у него всегда блуждала плотоядная ухмылка, воротничок рубашки был засален, а видавшая виды шляпа – изрядно помята. Мы с Морландом прозвали его «Букмекер». Однажды этот писака попробовал заговорить со мной в магазине и нарвался на решительную отповедь со стороны Ричарда. Случай этот был мне неприятен. Меньше всего я хотела, чтобы газеты подхватили историю о вдовушке, быстро утешившейся с новым любовником. Но Морланд, видимо, серьезно испугал этого горе-журналиста, потому что в его газете тогда так ничего и не появилось.

После переезда в новый дом жизнь у меня совершенно переменилась. Самое главное – ко мне вернулось желание жить. Два раза в неделю я по полдня работаю на общественных началах в программе Молли по воспитанию малолетних правонарушителей. У меня нет каких-то особых талантов для такой работы, за исключением, пожалуй, умения слушать. Видимо, ребятам это нужно. Или же они просто чувствуют во мне какое-то душевное родство. Во всяком случае, говорят они со мной охотно. Я не давлю на них своими сентенциями и не донимаю вопросами, но к тому, что они говорят, отношусь серьезно. Когда же в разговорах они переступают нормы приличия, я достаточно твердо указываю им на это, и они нормально воспринимают мои замечания. Сами о себе ребята говорят, что полны дерьма. Лгуны, хвастуны, вандалы, воришки… Они признают, что при случае готовы обворовать собственных родителей. У них весьма туманные представления о добре и зле – словно у туристов, оценивающих обычаи других стран как нечто, безусловно, чуждое. Но так же, как в жизни, когда темные стороны уживаются со светлыми, ребята бывают и добрыми, и любознательными, и по-своему благодарными. Такими, какие они есть, ребята стали в основном под влиянием жизненных обстоятельств – неблагополучные семьи, смерть родителей и т. д. И я откровенно сочувствую им.