Ингер Фриманссон: Доброй ночи, любовь моя

В родительском доме он оставался еще три года. А потом собрал вещи и уехал. Родители снова начали разговаривать друг с другом. Вначале они молчали, истуканами сидели в своих креслах перед телевизором, не произнося ни слова. Будто наказать друг друга хотели, будто винили друг друга в смерти Маргареты.

Она получила права неделю назад и тем вечером ехала на родительском «саабе» 1972 года. Почему неподалеку от местечка Бру она съехала с дороги и врезалась прямо в бетонный блок, так и не установили.

Машина была всмятку.

Комната ее много лет оставалась в прежнем виде. Мать иногда заходила туда и закрывала за собой дверь. А потом шла к себе в спальню, раздевалась и скрючивалась под одеялом.

Ханс-Петер осторожно, исподволь уговаривал мать позволить ему войти в комнату сестры и убрать ее вещи. В конце концов она сдалась.

Он отнес личные вещи Маргареты на чердак, кровать ее забрал себе, как и небольшой, красивый письменный стол. Родители никак не отреагировали, ни слова не сказали, даже когда комната сестры зазияла пустотой. Он дочиста отдраил там все, стены вымыл с содой, протер потолок шерстяной тряпкой, отскреб полы и отполировал окна.

Мать всегда мечтала иметь столовую.

– Теперь она у вас есть, – сказал он. – Там все готово.

И он бросил на столик перед диваном в гостиной каталог ИКЕА, а позже даже заставил их пролистать его. Отец пожевал губами, потом сжал их, так и не сказав ни слова. Мать заплакала. Но со временем они смирились. Он убедил их смириться, понять, что Маргарета никогда не вернется и что ее память не будет оскорблена тем, что ее комната получит более практичное применение, а не останется музеем.

И все же ели они в новой столовой только тогда, когда он бывал дома. Чтобы ему угодить. Ханс-Петер не думал, чтобы родители хоть раз принимали гостей. Они и прежде-то никого не приглашали, почему теперь должно что-то измениться? Только потому, что у них появилась столовая?

У родителей словно не было сил ни на что, кроме поддержания жизни. Отец выглядел вечно усталым. Когда-то он работал жестянщиком, но уже несколько лет как вышел на пенсию. Спина у него никуда не годилась.

Мать работала учительницей в старших классах.

Ханс-Петер вспомнил, как Маргарета как-то раз обвинила родителей в том, что они отгораживаются от людей. Ей было лет тринадцать, и она начала понемногу дерзить. Отец тогда схватил ее за плечи и прижал к стене.

– Мы живем как живем, а если барышне не подходит, то ей остается только съехать. Мы прекрасно себя чувствуем и без того, чтобы чужаки совали нос в наши дела.

Это был один из редких случаев, когда отец вышел из себя.

Жилье себе Ханс-Петер присмотрел как можно дальше от родителей. Квартиру в районе Хэссельбю Странд. Рядом с метро, совсем близко от леса, он ведь всегда любил гулять, двигаться. Он продолжал учиться, но ни к чему конкретному это его не привело. Когда он забеспокоился по поводу долга по студенческому займу, то нашел себе несколько подработок: развозил на велосипеде почту, проводил опросы для СИФО. Платили немного, но потребности у него были скромные.

В библиотеке района Окермюнтан, в самом центре городка Вилластаден, он встретил Лив Свенссон, которая только что закончила библиотечную школу, и спустя некоторое время они поженились. Особой страсти между ними никогда не было, ни с ее, ни с его стороны. Они просто нравились друг другу.

Свадьбу устроили простую: регистрация в ратуше, а потом обед в ресторане «Улла Винблад» с ближайшими родственниками.

Ее брат держал гостиницу в городе, и Ханс-Петер устроился туда ночным портье. Не самый удачный ход, ведь ежели ты только-только женился, то полагается проводить как можно больше времени с молодой женой.

Детей они так и не завели, и мало-помалу супружеские радости сошли на нет.

«У нас другие отношения», – думал он, убежденный, что и она придерживается того же мнения.

Но она не придерживалась. И однажды в субботу вечером, практически на четвертую годовщину их свадьбы, она заявила, что хочет развестись.

– Я встретила другого, – сказала она и нервно затеребила мочку уха, чуточку отклонившись назад, словно ждала удара.

Он остался совершенно спокоен.

– Мы с Бернтом подходим друг другу. Совсем по-другому, чем мы с тобой. Честно сказать, у нас с тобой и всегда-то было не так много общего. Ничего, кроме литературы. А одной литературой не проживешь.

На него опустилась печаль, легкая и трепещущая, опустилась и улетела.