Гордон Рис - Мыши

Однажды за ужином мы привычно делились впечатлениями, когда мама, раньше времени захихикав, объявила, что ей этот день запомнился тем, что она влепила Блейкли пощечину.

— Что ты сделала? — не поверила я своим ушам.

— Я влепила ему пощечину! — повторила она с самодовольной ухмылкой, как ребенок, гордый от своей озорной выходки.

— Что… что случилось?

— Ну, — как бы между прочим начала она, словно собиралась выдать очередную офисную сплетню, — он зашел в мой кабинет, когда я была одна, и завел разговор о летних отпусках. Как-то незаметно он оказался у меня за спиной, и мне показалось, что он хочет схватить меня за грудь. Не раздумывая, я развернулась и врезала ему по щеке!

— Мама! Кто-нибудь видел?

— Нет. Думаю, что нет.

— А он что сделал?

— Ничего! Совсем ничего. Он просто вышел, держась за щеку. Ты бы видела выражение его лица!

Я растерялась и не знала, что сказать. Воспоминание об инциденте явно возбудило ее. Она все не могла остановиться, снова и снова пересказывая подробности, заливаясь смехом каждый раз, когда начинала описывать выражение лица Блейкли.

— Он не сказал ни слова! — кричала она. — Он даже не мог поверить! Он был в шоке! Такого он уж точно не ожидал от меня!

Я смеялась вместе с ней, делая над собой усилие, но было в этой истории что-то такое, что вызывало во мне глубокую тревогу; и это чувство не покидало меня еще несколько дней. Мама всегда была спокойной и уравновешенной, и мне не хотелось, чтобы она становилась другой. Это не свойственное ей безрассудство пугало меня. Я не была уверена в том, что мне хочется нырять следом за ней в эти неизведанные глубины, которые она явно намеревалась исследовать. Меня беспокоило то, что в таком настроении она вполне могла допустить неосторожное высказывание в присутствии Бренды и Салли, и это стало бы нашим разоблачением. И еще меня раздражало то, что после всего случившегося мне удалось обрести равновесие — так почему, черт возьми, у нее это не получается?

В понедельник, двадцать второго мая, я начала усиленно готовиться к экзаменам, до которых оставалось пять недель, о чем напоминал мой настенный календарь, где красной ручкой были отмечены дни испытаний.

Отныне мой распорядок был строгим: подъем в семь утра и два часа самостоятельных занятий до прихода Роджера в десять. По вечерам, вместо привычных перерывов на то, чтобы встретить маму с работы, я сидела за учебниками и вставала из-за стола лишь в девять часов, к совместному позднему ужину. Я планировала заниматься и в выходные, но мама настояла на том, чтобы по крайней мере один день в неделю был полностью свободен. Так что я работала всю субботу, оставляя воскресенье для отдыха.

Поскольку основную нагрузку составляла зубрежка — утомительное занятие, требующее предельной концентрации, — я решила перенести свои учебники и тетради с обеденного стола наверх, к себе в спальню. Я решила, что там мне будет спокойнее — не надо будет отвлекаться на телефонные звонки, и мама не будет мельтешить перед глазами в поисках какой-нибудь ерунды вроде ножниц, не будет слышно, как она щелкает шариковой ручкой, просматривая в гостиной документы, не будет искушения проскользнуть на кухню за кофе или сэндвичем.

Так что отныне я потела в своей комнате, в самую жару, которая не снижалась ни на градус, и заставляла себя учить наизусть длинные отрывки из «Макбета» и неправильные французские глаголы, которым, казалось, не было конца. Снова и снова повторяя вслух, с закрытыми глазами, я наконец дословно выучила закон Бойля и закон Шарля, закон Ома и принцип Архимеда. Не расставаясь с салфетками, глотая антигистаминные препараты, которые прописал мне доктор Лайл, я заучила наизусть день, месяц и год поджога Рейхстага, вторжения в Рурскую область, пакта Келлога — Брайанда, Мюнхенского путча и похода на Рим. Пока ласточки кружили над своими гнездами в ивах за моим окном, я штудировала статистику производства кофе в Бразилии и ежегодные показатели истощения дождевых лесов, зато вскоре могла воспроизвести все цифры, не заглядывая в свои записи.

Прошло всего шесть недель — шесть коротких недель — со дня убийства Пола Ханнигана, а я уже могла думать исключительно об экзаменах. Лишь изредка я отвлекалась от своих учебников и позволяла себе вспомнить о трупе, гниющем под розовыми кустами.

Похоже, я постепенно воспринимала мамину логику, несмотря на все свои сомнения и страхи, навеянные кинофильмами, в которых непременно находится какая-то улика, помогающая разоблачить виновного. Думаю, я наконец убедилась в том, что мама изначально была права, когда говорила: мы выпутаемся.