Деон Мейер - Смерть раньше смерти

— Моя мать…

Почему он так ждал новой встречи? Он сунул руку в карман, достал зажигалку, чиркнул, поднес пламя к сигарете, затянулся. Он заметил, что его рука слегка дрожит. Убрал зажигалку в карман. Посмотрел на Ханну Нортир.

— Какой вы ее помните?

— Я… — Яуберт задумался.

— Я имею в виду ваши детские воспоминания.

Детские воспоминания? Что запоминается в начале жизни? Отдельные эпизоды, как кадры кинопленки, быстролетные мгновения, которые оказывают на тебя такое сильное воздействие, что ты без труда извлекаешь их, покрытые толстым слоем пыли, с самых дальних полок хранилища памяти.

— Моя мать была красивая.

Ему было шесть или семь лет, когда он впервые это понял. Дело было на Фортреккер-роуд, главной улице его детства. Чтобы собрать деньги на строительство новой церкви, прихожанки каждое субботнее утро устраивали торговлю оладьями. Однажды он упросил маму взять его с собой; так хотелось попробовать мягкие, пышные оладьи с хрустящей корочкой, посыпанные сахаром и корицей! Он приставал к маме до тех пор, пока не настоял на своем. Скорее всего, ей просто надоело его нытье. Рано утром на тротуаре собрались пять или шесть соседок. На улице было еще тихо; солнце всходило точно над восточной оконечностью Фортреккер-роуд, как будто улица служила ему ориентиром. Матт сидел поодаль, закрыв голову руками. Ему хотелось спать, он уже жалел, что пошел. Увидев, как деловито соседки раскладывают свой товар, он понял, что угощением и не пахнет. Он закрыл глаза — и вдруг услышал мамин голос. Голос был другой, не такой, как всегда. Матт поднял голову и посмотрел на нее. Мама стояла за столом, выкладывая оладьи на блюдо; ее руки двигались уверенно и споро, а на лице плясали солнечные зайчики. Она что-то говорила. Соседки слушали ее и смеялись. Дома мать все больше молчала, чтобы не навлечь на себя гнев отца. Оказывается, она может быть душой компании! Тогда Матт Яуберт понял, что его мама — не совсем та женщина, которую он знал.

— Наверное, про меня все просто забыли, — сказал он Ханне Нортир. — Судя по всему, мама кого-то изображала. Общую знакомую, видимо. Она прошлась по тротуару, развернулась и превратилась в другого человека — и походка была другая, и осанка, и манера поворачивать голову и шею, и жесты. «Ну-ка, угадайте, кто я?» — спросила она. Соседки хохотали так, что не могли говорить. «Ох, сейчас описаюсь», — сказала одна. До сих пор помню, какое потрясение я тогда испытал. Между взрывами хохота все выкрикивали имя женщины, которую изображала мама. А потом они захлопали. Мама с улыбкой поклонилась, а потом взошло солнце, и я понял, что мама красивая. У нее была гладкая кожа, румяные щеки и сияющие глаза. — Яуберт замолчал. Сигарета прогорела почти до конца. — Я вспомнил тот случай только на ее похоронах.

Доктор Нортир что-то писала. Яуберт затушил окурок в пепельнице, вытер ладонью верхнюю губу. Пальцы пахли табаком и дымом — неприятный запах.

— Потом, став старше, я уже не любил ее так сильно, как в детстве. Она меня разочаровала. Потому что она никогда не возражала отцу. Потому что не бросила его, несмотря на то что он притеснял ее, оскорблял, пил. Она была такой… пассивной. Нет. Не просто пассивной. Она… По вечерам в пятницу, когда отец бывал в баре, она ни разу не сказала мне: «Пойди и приведи отца из бара, потому что пора ужинать». Она обычно говорила: «Пойди поищи отца». Как будто он мог оказаться не в баре, а где-то еще. Когда я возвращался и передавал, что отец не хочет ужинать, мама меня как будто не слышала. Мне кажется, она обладала неистребимой способностью отрицать очевидное и жить в каком-то своем мире.

— Какие ее черты вы унаследовали? — резко, почти неприязненно спросила Ханна Нортир.

Яуберт понял, что психолог намерена препарировать рассказ о его матери. Он где-то слышал название «психологическая интроспекция».

Яуберт попытался сосредоточиться. Но Ханна Нортир как будто опомнилась и заговорила прежним, тихим голосом:

— Вам было легко встречаться с девушками — потом, позже?

У него в голове прозвенел звоночек. Внимание, опасность! На что она намекает? Какая связь между его матерью и девушками?

— Нет.

Ему не хотелось вспоминать свою неуклюжесть, неуверенность в себе в переходный период, когда он с таким трудом приспособился к новой жизни. Ханна Нортир такая хрупкая, такая слабая. Где уж ей понять его?

— Доктор, я всегда был толстяком — еще в школе.

Он был не просто крупным и рослым. Он был толстяком. Ему было неуютно в собственном теле, в отличие от других мальчиков — бегунов, прыгунов, спринтеров. Одноклассники на переменах носились, как породистые скакуны; Яуберт же с трудом преодолевал силу тяжести. Он был убежден в том, что ни одна девушка не взглянет на него благосклонно. Через восемь лет после выпуска он встретил одноклассницу, которая спросила: знал ли он, что в школе она была влюблена в него? Он ей не поверил.