Уильям Лэндей: Душитель

У миссис Фини было мало дел — ей стукнуло шестьдесят три, — поэтому у нее образовалась привычка день за днем следить за разрушениями. Из окна она озирала пустырь, вспоминая узкие улочки Уэст-Энда, где выросла. В ее детстве на Чамберс-стрит был велосипедный магазин, где за пять центов в час давали напрокат велосипеды. Миссис Фини каталась по исчезнувшим ныне улицам — Чамберс-стрит, Аллен, Блоссом.

Теперь окна были открыты, в квартиру врывался холодный ветер.

Играла пластинка с классической музыкой; сын подарил ей проигрыватель, и миссис Фини с трудом, но все-таки научилась управляться с этой штукой. Играла Пятая симфония Сибелиуса. Запись потрескивала, но музыка… Тема из трех нот повторялась снова и снова, снова и снова — долгое, нарастающее крещендо.

Запах крови.

Алый отпечаток ладони.

Миссис Фини лежала на полу — халат распахнут, ноги разведены в стороны и привязаны к двум стульям, под поясницу подложена подушка, чтобы приподнять нижнюю часть тела, обращенную в сторону входной двери. Наволочка и чулки затянуты вокруг шеи и завязаны большим бантом. Кожа вокруг удавки испещрена синяками и розовыми пятнами застоявшейся крови, рот еще влажный. В глазах крошечные алые «паутинки» от лопнувших капилляров.

Симфония Сибелиуса достигла кульминации. Пять одинаковых аккордов, неровных, точно замирающее биение сердца, между ними — долгие паузы. На неустойчивом си-бемоль музыка пульсировала дважды, трижды, четырежды — пять раз, потом замерла, измученная, в своей изначальной тональности, ми-бемоль, и закончилась. Игла попала в канавку и начала скрежетать.

Муха, вялая ноябрьская муха, опустилась на щеку убитой. Она попробовала кровь на вкус и потерла лапки.

Майкл шагал туда-сюда по крыльцу, кутаясь в зимнее пальто, затягиваясь сигаретой, ковыряя мыском ботинка отсыревшие половицы. Доски гнили и расслаивались. Проклятая сырость. Весь дом разваливается. Просто удивительно, с какой скоростью дома начинают разрушаться, насколько неразборчивы плесень и влага. Если как следует топнуть, он проломит любую доску.

Дверь скрипнула, и высунулась голова Рики.

— Ужин.

— Сейчас приду.

Голова исчезла, дверь захлопнулась.

Через несколько секунд Рики снова высунулся.

— Она говорит, сейчас же.

— Скажи, что я приду через минуту.

— Я сказал. Она говорит, что через минуту — это не сейчас же.

— Сам знаю. Я попросил минуту, потому что приду через минуту. О Господи!

Рики вышел на крыльцо, притворив дверь.

— Какого черта ты тут торчишь? Холодно.

Майкл показал ему сигарету.

— Кури в доме. Здесь холодно.

— Видел? — Мыском кожаного ботинка Майкл отделил кусок половицы. Он ковырял щепку до тех пор, пока она не отлетела. — Посмотри.

— Да. Чертов бардак. Починим весной. Может быть. Ну хватит, пошли. Здесь холодно, а я хочу есть.

Майкл нахмурился.

— В чем дело, Микки? Голова болит?

— Нет.

— Тогда в чем проблема?

— Никаких проблем.

— У тебя такая рожа…

— Неправда.

— Правда. «Приду через минуту»…

— Пошел ты, Рик.

— «Пошел ты, Рик»…

Рики ухмыльнулся. На его лице показалась очаровательная, веселая, исполненная достоинства улыбка, которой он славился с того самого дня, как родился — четырьмя годами позже Майкла. Рики научился улыбаться еще до того, как у него прорезались зубы, словно уже в младенчестве понимал, что он необычный ребенок.

Мрак, окутывавший Майкла, слегка рассеялся — достаточно, чтобы он мог покачать головой и повторить «пошел ты», на сей раз уже теплее. Это «пошел ты» означало «не уходи».

— Угости сигареткой, Микки.

Майкл вытащил пачку из кармана, и Рики прикурил от его сигареты.

— Господи, ты только посмотри! — воскликнул Майкл.

Братья уставились в окно столовой, где краснолицый гигант усаживался во главе стола. Брэндан Конрой устроился в кресле, переложил с места на место нож и вилку, а потом, вместе с Джо Дэйли, сидевшим по левую руку, громко расхохотался.

— Честно говоря, впору повеситься, — сказал Майкл.

— Тебе не нравится новый папочка?

— Неужели нельзя было из приличия подождать?

— Папа год как умер. Сколько, по-твоему, нужно ждать?

— Дольше, — ответил Майкл. — Гораздо дольше.

Рики отвернулся. Он глубоко затянулся сигаретой и посмотрел на улицу — нетронутый ряд маленьких домиков, которые в зимних сумерках казались темно-серыми. Декабрь на Сэйвин-Хилле. Вдоль всей улицы плотно стояли припаркованные машины. Скоро начнутся споры из-за того, кому какой пятачок принадлежит. Застолбить для себя парковку было равносильно покупке места на целый сезон. Уже начали появляться рождественские фонари. В садике через дорогу, у Доэрти, стояли пять нелепых пластмассовых оленей, светящихся изнутри. Обычно оленей было шесть, но Джо сломал шестого, когда, будучи старшеклассником, возвращался домой навеселе и попытался его оседлать. На следующий день Большой Джо заставил сына отправиться к Доэрти и извиниться за оленя. На самом деле если Джо и надлежало за что-то извиняться, то скорее за объезжание дочек Доэрти — он проделывал это с той же лучезарной улыбкой и уверенностью в собственном праве, точно средневековый феодал. Даже младшая из трех, Эйлин Доэрти, не избежала этой участи — кажется, в машине Джо. Из-за этого Джо поругался с Майклом, потому что тот любил Эйлин с детского сада. Майкл воображал, что Эйлин не из таких, но Джо вправил ему мозги и объяснил, что завоевание сестер Доэрти — своего рода ритуал, Божий промысел. Эйлин была нужна ему, чтобы завершить хет-трик. [4] Три гола, забитых игроком за одну игру. В итоге Майкл бросился на брата, хотя тот был гораздо крупнее его, — он не мог разлюбить Эйлин Доэрти, пусть даже она и предложила себя Джо для ритуального кровопролития. Возможно, Майкл до сих пор ее любил в глубине души — по крайней мере память о ней. Уж такой это человек. Интересно, что теперь с Эйлин? Рики повернулся к брату: