Джон Гоуди - Опасные пассажиры поезда 123

Возможно, это любовь. По крайней мере, этот ярлык вполне можно было бы приклеить к той мешанине противоречивых чувств, что связывала их: дикая сексуальная страсть, вражда, изумление, нежность и при этом практически постоянные раздоры. И это — любовь? Если да, то, черт возьми, какая-то совсем не такая, какой ее изображают поэты.

Улыбка сползла с его губ, он насупился — вспомнил вчерашний вечер. Перескакивая через три ступеньки, он вылетел из метро и почти бегом ринулся к ее берлоге. Сердце так и норовило выскочить наружу. Она открыла дверь на его стук (звонок уж года три как не работал) и тут же, повернувшись через плечо — точь-в-точь солдат на строевой подготовке, — ушла в глубину квартиры. Он застыл в дверях с улыбкой, похожей на гримасу. Диди действовала на него как удар под ложечку, достаточно было взглянуть на нее: заношенный до дыр немыслимый комбинезон, очки в круглой стальной оправе, рыжие волосы стянуты тесемкой…

Он изучил ее мрачный взгляд и выпяченную нижнюю губу.

— Эти надутые губки я уже видел. Ты освоила их в три года. Деградируешь.

— Сразу видно, что ты учился в школе, — парировала она.

— В вечерней школе.

— Ага, в вечерней. Зевающие ученики и учитель в жеваном пиджаке, не знающие, как скоротать час мучительной скуки.

Он осторожно двинулся к ней, стараясь не споткнуться о ветхий рваный ковер, едва прикрывавший разбитые половицы, игравшие под ногами.

— Типично буржуазное презрение к низшим классам, — медленно произнес он. — Не все люди могут себе позволить ходить в школу днем.

— Тоже мне, люди… Вы не люди, вы враги человечества.

Темная ярость в ее глазах парадоксальным образом возбуждала его (а может, тут и нет никакого парадокса — учитывая, насколько узка полоса, разделяющая любовь и ненависть, объединяющая страсть и ярость), и он внезапно ощутил эрекцию. Чувствуя, что показать это — значит дать Диди преимущество, он повернулся к ней спиной и отошел в дальний конец комнаты. Оранжевые ящики, изображавшие собой книжные полки, клонились набок, как пьяные. Каминная полка также была завалена книгами, и под ней, в камине, в котором никогда не разводили огня, тоже громоздились книги. Эбби Хоффман, Джерри Рубин, Маркузе, Фанон, Кон-Бендит, Кливер — стандартный набор пророков и философов левого движения.

Сзади донесся голос Диди:

— Я больше не хочу тебя видеть.

Он ожидал этих слов и даже заранее угадал интонацию. Не оборачиваясь, он сказал:

— Я думаю, тебе пора сменить имя.

Он планировал вывести ее из равновесия неуместным ответом. Но, еще не закончив фразу, внезапно осознал ее двусмысленность и понял, что она поймет его слова превратно.

— Я не верю в брак, — сказала она. — А если бы и верила, то скорее спуталась бы не знаю с кем, чем вышла бы замуж за копа.

Он повернулся к ней и прислонился спиной к камину:

— Я вовсе не о браке. Я имел в виду твое имя. Диди — это чересчур кокетливо, легкомысленно для революционерки. У революционеров должны быть серьезные имена. Сталин — это же от слова «сталь». Ленин, Мао, Че — все это жесткие, диалектические имена.

— А как насчет Тито?

Он засмеялся.

— Один-ноль в твою пользу. Между прочим, я до сих пор не знаю твоего настоящего имени.

— Какая разница? — бросила она. Затем, пожав плечами, с вызовом сказала: — Допустим, Дорис. Ненавижу это имя.

Помимо своего имени, Диди ненавидела правительство, политиков, доминирование мужчин, войну, бедность, полицейских, а больше всего — своего отца, преуспевающего финансиста, который с детства носил ее на руках и был готов дать ей все: от отцовской любви до обучения в одном из университетов «Лиги плюща». Он почти — хотя и не до конца — сочувствовал даже ее нынешним взглядам, но теперь она, к его величайшему огорчению, принимала от него деньги лишь в случае крайней нужды. Тому тоже многое во взглядах Диди казалось не таким уж неправильным, но ее непоследовательность иногда раздражала его. Черт возьми, ненавидишь отца — так не бери у него денег, ненавидишь копов — так не спи с одним из них!

Ее щеки горели, она казалась очень хорошенькой и совсем беззащитной.

— Ну ладно, что я натворил на этот раз? — спросил он мягко.

— Не прикидывайся невинной овечкой. Двое моих друзей были там и все видели. Ты избил безобидного черного парня.

— Ах вот оно что! Вот, значит, в чем моя вина?

— Мои друзья были там, на Сент-Маркс-сквер, и они мне все рассказали. Меньше чем через полчаса после того, как ты покинул мой дом — мою постель, ублюдок, — ты вновь взялся за старое: до полусмерти избил чернокожего, который не делал абсолютно ничего дурного.