Лоран Ботти - Билет в ад

А что, если он собирается сбежать? — внезапно пришло в голову Тома. И просто хочет выиграть немного времени, чтобы усыпить бдительность Вдовы?

А что, если Жамель сообщил неверную информацию?..

А что, если Вдове стало известно о его сотрудничестве с ГИС и она собирается его разоблачить?..

23:42. Или просто запоздание?

Дверь ресторана распахнулась. Тома схватил бинокль, лежавший на коленях Орели.

Перед ним промелькнул женский силуэт, увенчанный копной ярко-рыжих волос. Женщина подняла воротник шикарного пальто, закрывая лицо, словно кинозвезда, прячущаяся от папарацци, и быстро направилась к стоящему у тротуара «мерседесу». Несколько секунд спустя из ресторана вышел мужчина. Тома узнал Жамеля. Кузен казался озабоченным. Он быстро взглянул по сторонам и направился к машине, в которой незадолго до того скрылась Вдова.

Этого не должно было быть. Жамель никогда не стал бы так светиться!

— Что будем делать? — спросила Орели.

Тома заколебался. Слежка в темноте — дело трудное. К тому же ему не хотелось действовать наобум, без подготовки, — по натуре он был собранным и методичным, и такой образ действий ему претил. Но разве можно упускать Тевеннена, если тот подтвердил свое предложение о встрече с Вдовой?..

Может быть, у Жамеля просто не было возможности позвонить?..

Машина, в которой находились Марион и Коньо, стояла в двух сотнях метров впереди. Что ж, при наличии двух автомобилей у его группы есть шанс не упустить Тевеннена.

Тома бросил бинокль на заднее сиденье и объявил напарнице:

— Едем за ними. Предупреди наших. Посмотрим, куда направляется эта теплая компания…

«Мерседес» тронулся с места.

Сколько времени Шарли простояла неподвижно посреди кухни? Она не знала. Позже, мысленно восстанавливая последовательность событий, она решила, что всего несколько минут. Полностью оцепеневшая, ничего не сознающая, хотя по-прежнему стояла на ногах и смотрела перед собой широко открытыми глазами. Рядом с телом человека, с которым в течение семи лет делила ложе, теперь плавающим в луже крови — густой, липкой, вязкой, — с двадцатисантиметровым лезвием, вонзенным прямо в сердце.

«…Я стою прямо в крови… у меня подошвы в крови… мои подошвы в крови…»

Она повторила себе это десять, двадцать раз, глядя на свои домашние шлепанцы, пропитанные кровью, пока наконец не решилась признать истину:

«Я убила Сержа».

При мысли об этом к горлу резко подступила тошнота, и Шарли едва успела повернуться к раковине, прежде чем ее вырвало.

Затем она умылась ледяной водой. Движения ее были совершенно механическими, мозг был по-прежнему заблокирован одной-единственной мыслью: Я убила Сержа… Я убийца… Шарли поднесла ко рту ладонь, чтобы сдержать рвущийся наружу крик. Что же теперь делать? А Давид?..

Вдруг она поняла: вот почему Давид в последние дни был таким мрачным и отстраненным. Вот почему он стоял тогда в коридоре, с видом сомнамбулы, прежде чем отдать ей листок с цифрами: он знал.

Скорее всего, он не мог предвидеть весь грядущий ужас, но чувствовал, что вскоре произойдет что-то трагическое. И все же он отдал ей листок, потому что у него не было выбора. Либо это, либо медленная смерть рядом с Сержем.

Мысль о сыне наконец-то вернула ее к реальности.

Что теперь с ними будет?

Она почувствовала, как ее захлестывает отчаяние. Из глаз заструились слезы. Идиотка. Еще будет время поплакать, покричать и забыться. Сейчас нужно сделать все ради блага Давида.

Шарли закрыла кран, вытерла лицо рукавом и обежала глазами кухню — на чем бы сосредоточиться, чтобы не смотреть на труп? Потом с гримасой отвращения сбросила шлепанцы — невозможно, совершенно невозможно ходить с перепачканными в крови подошвами, чувствуя, как кровь хлюпает при каждом шаге, — и направилась к выходу, осторожно обходя усеявшие весь пол стеклянные осколки.

Выйдя из кухни, она закрыла дверь и сказала себе: я никогда больше не смогу туда войти! Внезапно все ее тело охватила лихорадочная дрожь. Шарли вошла в гостиную, рухнула на диван и сжалась в комок, чтобы немного согреться. Потом, заметив стоявшую на низком столике бутылку скотча, схватила ее и поднесла к губам.

Напиток обжег ей горло и заставил ее окончательно прийти в себя. Еще не избавившись от шока, но уже довольно ясно соображая, она сидела у себя в гостиной (нет, просто в гостиной: она никогда не чувствовала себя дома — ни здесь, ни где бы то ни было), глядя на экран телевизора, где Жюльен Курбе и мэтр Ноашович по телефону угрожали кому-то наихудшими карами, и одновременно различая боковым зрением все предметы, вплоть до самых мелких безделушек, которые за последние годы вообще перестала замечать, — с удивительной, пугающей четкостью, словно человек, очнувшийся после долгого тяжелого сна.