Дин Кунц: Подозреваемый

Не так уж и давно мужчина прогулялся в дом и вернулся с подносом, на котором стояли стаканы, как предположил Митч, с ледяным чаем. Стаканы поблескивали на солнце.

Чуть раньше детективы прогулялись по улице, чтобы допросить это трио. Вопросы им задавали только один раз.

Теперь все трое пили чай, болтали, словно их и не волновало, что совсем недавно снайпер убил человека, который мирно шагал по тротуару, выгуливая собаку. Вроде бы им нравилась вся эта суета, отклонение от привычной рутины, пусть даже кто-то и заплатил за это жизнью.

Митчу казалось, что соседи смотрели на него гораздо чаще, чем полицейские или технические эксперты. И решил, что детективы, скорее всего, спрашивали их и о нем.

Никто из троих не пользовался услугами «Биг грин». Но время от времени они наверняка видели его, потому что только на этой улице у него было четыре клиента.

Не нравились Митчу эти любители чая. Он никогда с ними не встречался, не знал их имен и фамилий, но уже они вызывали у него чуть ли не отвращение.

Не нравились не потому, что определенно получали удовольствие, наблюдая за работой полиции, а смерть соседа совершенно их не печалила. Куда больше его тревожило другое: а что они могли рассказать о нем детективам? Он не любил всех троих (и мог даже возненавидеть их), потому что в их жизни по-прежнему царил порядок, потому что их близким никто не угрожал смертью.

Иррациональная неприязнь по отношению к этой троице имела свои плюсы: отвлекала от страха за Холли, точно так же, как и анализ действий детективов.

Если бы он позволил себе не думать ни о чем, кроме беды, в которую попала жена, то, несомненно, рехнулся бы. И не было тут преувеличения. Митч сам удивлялся хрупкости собственной психики.

Всякий раз, когда ее лицо возникало перед его мысленным взором, Митч отгонял его прочь, потому что глаза начинали гореть, а перед ними все плыло. Сердце же грозило пробить грудную клетку.

Эмоциональный срыв, несоизмеримый с шоком, который могло вызвать убийство постороннего человека, потребовал бы объяснений. Он не решился бы открыть правду и сомневался, что сумеет придумать убедительную для копов выдумку.

Один из детективов отдела расследования убийств, Мортонсон, высокий, плотно сбитый, деловой, и одевался консервативно: туфли, черные брюки, светло-синяя рубашка.

Второй, лейтенант Таггарт, был в белых кроссовках, кожаных штанах и красно-желтой гавайской рубашке. Ростом и шириной плеч он уступал Мортонсону и держался не столь чопорно.

Однако Митч опасался Таггарта куда больше, чем Мортонсона. Аккуратная прическа, чисто выбритое лицо, идеально ровные зубы, белые, без единого пятнышка грязи кроссовки говорили за то, что неформальный стиль в одежде и несколько развязные манеры служили лишь для того, чтобы расположить к себе подозреваемых, а потом, когда они потеряют бдительность, взять их тепленькими.

Первый раз детективы допрашивали Митча вдвоем. Потом Таггарт вернулся один, вроде бы для того, чтобы уточнить некоторые ответы Митча. Но на самом деле задал все те же вопросы, на которые Митч уже отвечал обоим детективам, возможно, для того, чтобы найти в ответах противоречия.

Формально Митч был свидетелем. Но для копа в отсутствие убийцы каждый свидетель считался подозреваемым.

У него не было причин для убийства незнакомца, прогуливавшего собаку. А если бы детективы решили, что он все-таки мог убить, им пришлось бы записать Игги в его сообщники, однако Игги совершенно их не интересовал.

И Митчу более убедительным казался другой вариант: детективы знали, что непосредственно к убийству он не причастен, но интуиция подсказывала: он что-то скрывает.

И теперь Таггарт снова шел к нему, а белые кроссовки сверкали на солнце.

Митч поднялся ему навстречу, не находя себе места от тревоги за жену, но вынужденный делать вид, что ему надоело бездельничать и не терпится вернуться к привычным делам.

На загорелом лице Таггарта зубы сияли белизной арктического снега.

— Уж извините за доставленные неудобства, мистер Рафферти. Но я должен задать вам еще пару вопросов, а потом вы сможете уйти.

Митч мог бы ответить пожатием плеч, кивком, но подумал, что молчание может быть неправильно истолковано: человек, которому нечего скрывать, должен вести себя более раскованно.

И после короткой заминки, которую, увы, могли воспринять как обдумывание дальнейших действий, он ответил:

— Я не жалуюсь, лейтенант. С тем же успехом застрелить могли и меня. И я рад тому, что жив.