Роберт Уилсон - Смерть в Лиссабоне

— Надеюсь, что последняя не окажется валетом, — сказал Лерер.

Это была бубновая шестерка. Флэш.

Сорвав со спинки стула мундир, Лерер выскочил из зала.

Возможно, думал Фельзен, глядя, как расходятся обескураженные партнеры, он несколько перегнул палку. Такой проигрыш можно расценить как унижение.

Изморось перешла в снег. Потом похолодало, и снегопад прекратился. Черные рытвины и колеи, пробитые в снегу, заледенели, и штабной автомобиль, везший Фельзена в Берлин, буксовал, поднимаясь по Нюрнбергерштрассе.

Фельзен попытался дать шоферу на чай, но тот денег не взял. Проковыляв вверх по ступенькам, он поднялся в квартиру, вошел, сбросил пальто и шляпу и шлепнул на стол деньги. Плеснул себе коньяку, закурил и, несмотря на холод, снял пиджак.

Эва спала в кресле в теплом пальто и прикрыв ноги пледом. Сев перед ней, он смотрел, как трепещут во сне ее веки. Потом протянул к ней руку, дотронулся до нее. Она проснулась, слегка вскрикнув; казалось, крик этот не ее, а прилетел откуда-то из ночного мрака. Он отдернул руку и протянул ей папиросу.

Она закурила, глядя в потолок и машинально поглаживая его колено.

— Мне снился сон.

— Дурной?

— Будто ты уезжаешь из Берлина, а я стою одна на станции метро, а там, где должны быть рельсы, толпа народа, и все глядят на меня, как будто ждут чего-то.

— А куда я уезжаю?

— Не знаю.

— Думаю, что после сегодняшнего мне уже никуда не ехать.

— И что ты такого натворил? — спросила она по-матерински ласково.

— Ободрал их всех подчистую.

Эва настороженно выпрямилась.

— Глупо, — сказала она. — Знаешь, Лерер — человек грубый, нехороший человек. Помнишь тех двух еврейских девчонок?

— Тех, что искупали в Гавеле? Помню, но ведь сделал-то это не он, правда?

— Не он. Но он при этом присутствовал. И вытребовал привезти девчонок тоже он.

— И обо мне ему известно, — сказал Фельзен, попивая коньяк. — И о том, что у меня было с Сузаной Лопес. Как ты думаешь, откуда ему это известно?

— Знать все — это в духе режима.

— Но это было-то бог весть когда.

— Тоталитаризм был и до войны, — заметила она, протискиваясь у него между колен и отбирая рюмку. — За это ты и обыграл его, да?

— На что ты намекаешь? — спросил он. Прозвучало это обиженно, и он почувствовал досаду.

— Ты заревновал, ведь правда? — сказала она. — Я же вижу. Приревновал к нему Сузану Лопес.

Ее рука нашла его ширинку и погладила.

— Обыграл я его потому, что не хочу покидать Берлин.

— Берлин? — Теперь она посмеивалась.

Она ослабила на нем ремень, расстегнула пуговицы ширинки. Он скинул подтяжки, и она, спустив ему брюки до бедер, стала гладить через трусы его вздыбившийся член.

— Не просто Берлин, — сказал он, охнув, когда ее рука сжала пенис.

— Прости, — небрежно бросила она.

Он проглотил комок в горле. Его член казался очень горячим в сравнении с ее белой прохладной рукой. Ее руки мерно двигались вверх и вниз, мучительно медленно, под устремленным ему в глаза пристальным взглядом. Чувствуя пульсацию крови, он притянул ее к себе на колени, распахнул пальто и задрал ей платье до самых ляжек. И рванул резинку ее трусов так сильно, что ей пришлось ухватиться за стул, чтобы не упасть. Она приникла к нему всем телом.

На рассвете тяжелые черные гардины не дали просочиться в комнату стальному утреннему свету. Белые льняные простыни холодили кожу. Голова Фельзена оторвалась от подушки лишь со вторым стуком в дверь, после которого раздался треск ломаемого дерева. По лестнице прогрохотали тяжелые башмаки, что-то упало и скатилось вниз. Фельзен повернулся, расправил затекшие плечи. Мозг включился не сразу из-за усталости и выпитого накануне. Раздался звон разбиваемых зеркальных дверей, ведших в спальню.

В дверном проеме возникли двое в черных, длинных, по щиколотку, кожаных пальто, и первой мыслью Фельзена было: почему бы им просто не войти, открыв дверь?

Эва проснулась мгновенно, как от удара. Фельзен слез голый с кровати. Носком черного ботинка его ударили в висок, и он упал.

— Фельзен! — прогремело над самым его ухом.

Фельзен пробормотал что-то себе под нос — он ничего не соображал, мысли тонули в воплях Эвы, выкрикивающей ругательства.

— Ну, ты! Заткнись!

Он услышал глухой удар, и все стихло.

Фельзен сидел на полу, упираясь спиной в кровать; мошонка у него съежилась от холода.

— Одевайтесь!

Он кое-как натянул на себя одежду. Лицо было в крови, за ухом он ощущал теплую влагу. Мужчины взяли его под руки. Хрустя по битому стеклу, они открыли дверь и выволокли его наружу. Зеленый фургон был единственным цветовым пятном на фоне серых зданий и арктически-белого снега.